Я очутился на мосту, оперся о перила и стал глядеть вниз. «Ты скала… Придешь за мною? Я ведь ничего не боюсь… Нет, лучше не приходи, несчастный: куда тебе!..»
Пронеслась лодка, проплыла доска, от барки, должно быть; гвозди торчали, щепка какая-то… Я тупо смотрел на всё это. «А что, если б этак шарахнуться?…»
Какая-то сладострастная судорога, последнее ясное ощущение и последняя ясная мысль.
…
Я лежал в постели в небольшой, но уютной горнице. В окно заглядывал яркий луч солнца, светлой полосой ложился на пол, потом поднимался ко мне на кровать и весело играл на стене у самых ног. Какой-то пожилой человек держал меня за руку. Я сразу узнал в нем доктора. У двери стояла молодая женщина и с тревогой смотрела на нас обоих… Прекрасное юное создание, всё как бы сияющее, оно казалось мне ангелом, пришедшим спасать мою больную душу. Я ее уже словно где-то видел, не то в грезах, не то наяву… Не отдавая еще себе отчета во всем, что со мной происходит, я ей весело улыбнулся, она отвечала мне тем же.
Доктор оставил мою руку, посмотрел на часы и заторопился:
— Ничего, — шепнул он на ходу молодой женщине, — поправляется… Нужен отдых.
Она подошла ко мне, опытной рукой поправила подушки, всё так же ласково улыбаясь, и тихонько вышла. Мне было очень неприятно, что она вышла, но я так залюбовался ею, что и не догадался попросить ее посидеть.
Я остался один и стал вспоминать…
В избу вошел Печерица:
— Ну что, паря, — весело заговорил он, — очухался?
— А, это ты!.. Послушай, голубчик, как ты думаешь: я хворый?
— Еще бы не хворый! Простудился… Кто в такую погоду купается?
— Нет, вообще?
— Эх ты!.. — Он присел на кровать и положил мне на плечи свою огромную руку. — Не жрал, поди, три дня да полез бревна таскать! Ведь этак и бык свалится…
Я обнял его за шею и крепко поцеловал. Снова бред, снова забытье.
Недели через две я прохаживался взад и вперед по горнице, хотя был очень слаб. Печерица, во всё время моей болезни не отлучавшийся из дому, и теперь сидел у окна за книгою.
— Скажи, пожалуйста, какая это барыня была здесь, когда я лежал болен?
— Это Елена. — Печерица закрыл книгу и стал набивать трубку, приготовляясь закурить.
— Какая Елена?
— А та самая, что с Инсаровым в Болгарию ездила… Героиня «Накануне», — прибавил он, предполагая, что я не понимаю.
— А!..
Меня не особенно удивило это обстоятельство.
— Но ведь говорили, она умерла?
— Мало ли что говорят! Если в башке у человека зародилось кое-что, чему по закону человеческого прогресса положено развиваться, то такой человек не умирает, — равнодушно пояснил Печерица, плюнув в сторону.
Он как будто неохотно говорил о ней.
— Ну и что ж она? — продолжал я расспрашивать.
— А ничего, ездила-ездила… Любва тоже много ей пакостила, потому — больше за фалды Инсарова держалась; а как Инсаров умер, она стала своим умом размышлять да и решилась в Россию вернуться… Ну а теперь балуется, на настоящей точке еще не утвердилась.
— То есть как это — балуется?
— Да выдержала экзамен на домашнюю учительницу и занимается педагогикой, ребят у себя в имении обучает, ну, приюты там всякие устраивает, словом — филантропия… Женский вопрос выдумала тож…
— Позволь? Во-первых, женский вопрос не она выдумала, а во-вторых, отчего ты говоришь об этом вопросе как будто с пренебрежением?
— А ты как же к нему относишься? Желает барыня равноправности женщин и выдумывает «женский вопрос» — нечто отдельное, независимое от «мужского вопроса»!
— Всё это кто-то уже говорил, даже слова те же: «мужской вопрос»…
— И прекрасно сделал, коли говорил; поставь себе для успокоения по десяти кавычек с каждой стороны моей фразы!.. Ха-ха! Да ты, кажется, воображаешь себя или экзаменатором, или «прекрасной читательницей»…
Он иногда выражался немножко грубо: не судите его строго, «прекрасная читательница», тем более что он, конечно, подразумевал не вас, а другую «прекрасную читательницу»…
— Ну, ну, ладно! А ты вот что скажи: твою фразу можно ведь и так перевернуть: желали люди равноправности негров и выдумали отдельный вопрос…
— Что это ты наивничаешь? У тебя голова не действует: ляг, отдохни.
Я последовал его совету.
Жаркий полдень. Пыльно и душно. Являются поползновения к покою и супружеской жизни: мечтается об окрошке, прохладе и тихой речи, в которую можно и не вникать, можно и совсем не слушать, а все-таки чтоб было; нужно что-нибудь убаюкивающее. Хорошо, ежели б кто-нибудь помахивал веером и отгонял мух. Недурно было бы провести воду из пруда и вспрыскивать воздух пульверизатором, привод бы какой-нибудь устроить к меху, что ли; всё равно сила потребляется и много ее у Печерицы.
Впрочем, и он что-то ослаб. Наклал углей в горн и не развел огня; то стукнет без толку молотом по наковальне, то возьмет в руки топор, что с самого утра ждет починки, и бросит; наконец он, по-видимому, убедился, что сегодня ему не работать, и сел на пороге кузницы. Я лежал у противоположной стены, на соломе, и испытывал такое великое равнодушие ко всему на свете, что если бы в эту минуту ко мне сошлись всевозможные «вопросы», оделись в длинные платья с общим шлейфом и протанцевали канкан, то, кажется, я не удивился бы даже и этому и уж ни в каком случае не привстал бы с места.
Через голову Печерицы мне виден противоположный берег пруда, маленький залив в барском саду, густо обросший ивами, плоский камень в глубине залива и на нем скамейка под полотняным навесом. С горы спускается Елена купаться: «Тож взопрела, чай, страсть». В голову человеку очень часто приходят странные пустяки. За нею (то есть за Еленой, а не за головою) выступала горничная с тазом и бельем. Затылок Печерицы показывает, что он (то есть Печерица, а не затылок) также смотрит в эту сторону. Елена подошла к камню и лениво начала раздеваться. Она легла на скамейку, закинув руку под голову; густые пряди ее волнистых, пышных волос свесились в беспорядке до самой земли. Она небрежно протянула к горничной ногу, с которой та начала снимать башмак, чулок… Голова Печерицы не меняет своего положения, он долго, вместе со мною, глядит на это гибкое, роскошное тело, наконец порывисто вскакивает и произносит:
— Ишь, прохлаждается как, дармоед!..
— Кто?
— Отстань!
Сердит. И охота горячиться в такую жару! Да и вдобавок еще за работу принялся. Словно пушечными выстрелами, огласилась окрестность ударами его тяжелого молота. Печерица работал сосредоточенно и готовился уже нанести последний удар по готовому топору, как вдруг молот замер у него в руке: с той стороны донесся страшный, душу раздирающий крик. В одну минуту он был на плотине и так далее.