Оригинальный комплимент!»
«Он говорит: "идея, логика истории…" Где же она? Откуда ей взяться, когда между людьми нельзя найти и двух человек, смотрящих на жизнь совершенно одинаково?… Но, конечно, он прав. Ах, как я мало знаю! Нужно учиться, учиться… Нельзя терять времени: я его ужасно много потеряла. Романом вздумала «баловаться»! Теперь мне совестно и вспомнить об этой затее. Буду изучать историю. Какая грандиозная картина зарождения, укрепления, роста идеи, которая, несмотря на всевозможные препятствия, будничные заботы, страдания и несчастия человечества, все-таки ведет его к развитию, совершенствованию, счастью!.. Господи! если бы мне удалось принять хоть крошечную долю участия в этой гигантской работе! Но я совсем говорить не умею; не могу выразить и десятой доли своих чувств… Я дрожу и не могу писать. Неужто только нервы? Ну и пускай их… Не буду успокоивать: мне во всяком случае дорого такое расстройство…»
В записной книжке:
«— Что значит знать историю?
— Знание истории равняется возможности ясно представлять себе роман из любой эпохи, то есть положение «героя» и развязку его романа.
— Вы говорили: "Задача воспитания живого человека — ориентироваться среди различных направлений". Но разве движения масс предполагают какое бы то ни было ориентирование в каждом из своих участков?
— То стихийный, коллективный герой; я говорил о единичном. «Движение», собственно, и начинается от места их встречи, а роман с того момента, когда «герой» окончил свое воспитание и принялся за практическую деятельность».
В дневнике:
«Есть два величайших произведения человеческого духа: легенды о Фаусте и Вечном Жиде. Они будут иметь значение, пока живет человечество. Фауст относится к целому человеку, к человеку-животному; он ближе и понятнее нам. Вечный Жид выражает отвлечение одного только человеческого начала нашего существа; он ждет еще гения, который воспроизведет его в ярком художественном. образе. Такой образ даст картину исторического развития путем страдания за то, что считается истиной. Фауст — продукт раздвоения, противоречий, обнаружившихся в отдельном человеке, если его рассматривать как самостоятельный мир. Вечный Жид — плод несоответствия в воззрениях человека и общества. Первый находит отголосок и сочувствие в людях всевозможных цветов, партий и направлений; второй является отщепенцем… Но когда это большинство состарится и умрет и дети начнут копаться в наследстве отцов, с улыбкою недоумения выбрасывая вон разный негодный хлам, он, спровадивший своих врагов на кладбище, останется жить, чтобы, через известные промежутки времени, совершать такое сопровождение… вечно». Подписано буквою А.
«Как это скоро, неожиданно случилось!.. До сих пор опомниться не могу от счастья…
Он пришел бледный и озабоченный. Я это сразу заметила и испугалась.
— Что случилось… Алеша? — У меня невольно вырвалось это слово; до той минуты я всегда называла его Алексеем Иванычем.
Он улыбнулся.
— Ничего особенного… Я пришел проститься с вами.
— Как! Вы уез… — У меня вдруг оборвался голос и похолодели руки. Я чуть не упала; он поддержал меня…
Но нет! Не могу второй раз пережить этих впечатлений: они слишком сильны… Да и не к чему записывать; я их никогда не забуду».
«Странный мне сегодня снился сон! Я была маленькой девочкой, лет семи, и стояла на крыльце нашего домика. Возле меня сидела на скамейке мать и няня. Хутор был пропитан запахом цветущей липы. На зеленом дворе паслись гуси и телята; в ворота въезжал Прохор на паре бурых лошадей и вез сено; собака вертелась возле телеги с веселым лаем. День был ясный, теплый. Вдруг отец вышел тоже на крыльцо и говорит: "А посмотрите-ка, что это речка как будто вздулась?" Мы оглянулись направо, где за плетнем, внизу небольшой отлогости, протекала маленькая речка и вертела единственное колесо старой мельницы на низкой плотине. На наших глазах вода стала прибывать, прибывать, бурлить, сорвала плотину, снесла мельницу и приблизилась к самому дому. Мутная и сердитая, она высоко подбрасывала свои зеленоватые волны и взбивала пену на их вершинах. По ее клокочущей поверхности узенькой молнией прорезывалась серебряная полоска, как будто боролась с гребнями и направлялась прямо ко мне. Я почувствовала, что это она за мною идет, и бросилась ей навстречу. Но отец и мать задержали меня: они догадались, что я хочу сделать. "Не ходи, говорят, милая! Не бойся, мы тебя защитим. Смотри, как ты быстро растешь…" (Мне всё прибавляются года, и наконец я совсем выросла. Картины быстро менялись; я пережила все впечатления детства, даже как будто уезжала, словно окунулась, в гимназию, и снова вернулась к тому же месту, и вода всё так же стояла, грозная, неумолимая.)
"Смотри, ты уже невеста… Мы ли тебя не берегли, не холили? Дай нам полюбоваться на твое счастье… Мы тебе хорошего человека в женихи найдем, деток твоих понянчим…" Они смотрели на меня с любовью и плакали. Крупные слезы падали на землю, и в них отражалось солнце. Мне представилось, что вся их тихая жизнь похожа на этот день: утро, полдень, вечер — и конец, — только то, что делается само собою, без всякого их участия. Я вырвалась от них, убежала и проснулась.
Добрый отец! Он так верит в сны!.. Но и меня это тревожит… Я прекрасно знаю, что сон ровно ничего не значит, ничего не пророчит; меня удивляет только эта сила воспоминаний до мельчайших подробностей. Например, я совсем забыла про своего любимца, старого Жучку, а во сне вспомнила; еще у него было ухо откушено, чужая собака откусила. На няне был тот самый платок — черный, с красными крапинками, — что мать в день моих именин подарила. Тогда к обеду был суп, жареная утка и пирожное желе… Говорят, такая мелочность и связность воспоминаний бывает у утопающих и преступников в минуту казни… "Хорошенькие женщины и преступники особенно чувствительны к постороннему взгляду…" Откуда это я взяла? Я почти пугаюсь этих строк… Как будто, помимо моей воли, во мне говорит что-то другое, вполне от меня независимое… Вздор! Не надо поддаваться слабости.
Напишу домой… Милые мои, простите, не осуждайте меня! Я люблю вас всей душой, люблю больше, чем когда бы то ни было, но должна расстаться с вами…»
Этим заканчивался (в начале апреля) дневник, очень небольшой и заведенный, по-видимому, исключительно для «героя». В книжках тоже ничего больше не было о любви. Но оставался еще неразъясненным вопрос: что же Вольдемар? Я еще раз перелистал его notes и вдруг в самом конце заметил письмо. Оно было написано незнакомым, видимо измененным и искусственным почерком, но тем не менее ясно выдавало автора. Вот оно:
«Милостивый государь! Долг честного гражданина заставляет меня обратить ваше внимание на девицу Наталью Семеновну Кирикову, проживающую по Болотной улице, в доме № 18, кв. 6, которая, во-первых, занимается проституцией без надлежащего на то от полиции разрешения и узаконенного билета, а во-вторых, отличается неблагонадежным образом мыслей. Чтобы вы, милостивый государь, не сочли моего заявления голословным и не отказались принять относительно вышеименованной проститутки надлежащих мер, прилагаю при сем ее записную книжку и дневник, которые, надеюсь, слишком даже докажут верность моих слов».