Раз утром, ровно четыре дня тому назад, Анна Павловна почувствовала такое утомление, что даже с постели не вставала. Совсем как-то раскисла. Это Катя так выражается: «Что, говорит, снова раскисла? И не думай! слышишь?…» У-у, какая суровая! От любви это она… Бедная девочка! Что-то с нею будет после смерти матери? Не умеет она с людьми жить, ох, не умеет! Что на ум взбредет — сейчас и выпалит… Трудно, трудно придется сиротинушке!.. Теперь Анна Павловна получает 15 руб. в месяц пенсиону, после мужа (NB. Надо Кате башмаки купить: совсем изорвала); а дочерям пенсиона не полагается… Правда, она прекрасно шьет и кое-что зарабатывает; но разве этим можно существовать?
Боже, пошли ей всего, всего, на что только может рассчитывать в этой жизни женщина! Дай ей мужа, умного, доброго, прекрасного, богатого, знатного… Бывают ведь удивительные случаи. Положим, проходит какой-нибудь полк, конечно кавалерийский, и даже гвардейский, и останавливается в N. Кто это едет впереди на белом коне? Прелестное, задумчивое лицо, великолепные черные усы и грустные глаза (таков точно и он был, только помоложе!). Это полковник, дослужившийся до этого важного чина благодаря своим необыкновенным талантам, хотя ему нет и тридцати лет. Чуть-чуть до тридцати не хватает. Вот к нему подъезжает седой капитан, с рубцами от ран на честном, открытом лице, и спрашивает:
— Что вы так грустны, полковник?… Но… но… юноша! солдаты смотрят на вас! Вы знаете, как они вас обожают!
— Ах, капитан! отвечает полковник. — Клянусь своей иззубренной саблей!.. Я не трус, вы это знаете! Но мне надоело ратное поле. Я хотел бы отдохнуть где-нибудь в тихой хижине, окруженный ласками и заботливостью любимого существа… Вы знаете, как я богат. Мои замки, имения… Я всё это принес бы ей в дар…
Его звонкий, мелодический голос выражает такую меланхолию, что капитан отворачивается, чтобы скрыть сбежавшую слезу сочувствия, и замечает в стороне Катю. Веселая, улыбающаяся, как сама молодость, девушка идет по улице, в новых башмаках, и несет цветы. Полковник тоже ее заметил — и обмер…
— Капитан, ради Создателя! Я не трушу перед врагом, но здесь я робею…
Добрый, старый рубака! он охотно берет на себя роль посредника.
— Извините, сударыня… mademoiselle… Мои седины дают мне право заговорить с вами…
Ужас какой важный момент!
— Седины! А зачем людей убиваете! Как вам не стыдно!
Боже праведный! ведь она это скажет! ей-богу, скажет!.. Ну, можно ли так? Все удивлены, обижены; но тут на выручку является сам полковник.
— Сударыня, — говорит он, — я вполне понимаю ваше прекрасное молодое чувство, но должен вам заметить, что всё — от Бога… Не нами это установлено, не нами и кончится. (А что? мать не то же самое говорила?) Мы покорные рабы в руках провидения. Но я очень хотел бы поговорить с вами об этом подробнее, потому что очарован вашим умом и красотою…
— Не знаю, как маменька…
Ну наконец-то! Хоть раз в жизни с тактом поступила! На другой день полковник является в полной парадной форме — с визитом.
— Пожалуйте вот сюда… Извините, у нас беспорядок… Позвольте вашу каску: там, на столе, слишком пыльно…
— Не беспокойтесь, Анна Павловна! (щелк, щелк шпорами!) для меня это ровно ничего не значит. Я, сударыня, так полагаю: счастье не в богатстве… То есть достаточно, если одна сторона богата. Что скрашивает нашу жизнь? Одна какая-нибудь минута. Может быть, это восторг любви; может быть, просто разговор, когда мы вдруг почувствовали себя лучше, выше; может быть, поступок, сопровождавшийся даже лишениями… Одна только такая минута остается в памяти, как добрый друг, и дает смысл нашему существованию. Я не понимаю, как можно прозябать затем только, чтобы хорошо есть, хорошо пить, иметь хорошую квартиру и многочисленную прислугу… Мне мало этого. Дайте мне либо полное, безусловное счастье, либо страдания, тяжелые, мрачные, страшные, как смерть!
Какой пыл! Какое красноречие! Но к чему он всё это говорит? Ничего, он отвлекся от смущения. Он даже хорошо сделал, потому что Кате, очевидно, нравятся такие речи.
Через несколько дней, когда всё уже устроилось, оказывается, что Катя богатая невеста. В этот промежуток времени она выиграла двести тысяч. Конечно, без билета никак невозможно выиграть двести тысяч; но разве не бывает чудес? Даже и без чудес, а очень просто бывает: дядя или тетка в Лондоне… Ну и прочее. Об этом узнает он (тот, другой он, тоже, благодаря чуду, ставший свободным) и предлагает самой Анне Павловне руку и сердце… Фальшь и ложь всей жизни заглажена: она права пред Богом, дочерью и людьми…
Эх, уйдите, не смущайте вы, грезы сладкие!..
Да; так Анна Павловна и не вставала с постели. В этот день Катя сама на рынок сходила, купила говядины для супа (у них к обеду только суп; вместо второго блюда — чай) и приготовила обед. Потом уселась вот здесь, у окна, и принялась за шитье. Срочная работа была. Согнулась, голубушка, скоро-скоро пальчиками перебирает и тянет вполголоса песенку. Она была в розовой ситцевой кофточке; по тоненькой шее волосики растрепались, а из-под юбки ноги выглядывали, босые — для экономии. Анна Павловна смотрела-смотрела на нее, наконец не выдержала и заплакала. Катя оставила работу, подсела к матери, обняла и спросила таково любовно-строго, заглядывая ей в глаза:
— Ты что это выдумала? а? Чего расхныкалась?
— Ничего, мой друг, так взгрустнулось что-то…
Она старалась говорить спокойно, но вдруг совсем разрыдалась и спрятала лицо на груди у дочери.
— Так ничего не бывает, — внушительно заметила Катя, — а ты серьезно больна — вот что. И руки у тебя горячие… Нервы! такие белые ниточки. И если их расстроить… Ну, я не знаю! Сходить за доктором?
— Нет, голубчик, совсем не то. Я здорова.
Анна Павловна перестала плакать, погладила девушку по голове и мечтательно проговорила:
— Заботливая ты!.. Сиротка моя бедная!..
— Какие ты странные слова употребляешь, мама! Сиротка!.. Кто любит людей и умеет найти себе дело, тот не почувствует сиротства.
— Ох, не странное, а ужасное слово, друг мой! Люди-то не посмотрят, любишь ты их или нет, есть у тебя дело или нет… Не знаешь ты их еще! Это ты из книжек вычитала.
— Вот как! А ну-ка, расскажи; посмотрим, много ли ты сама знаешь!