— Я тоже! Я тоже! — закричали Северин и Александр.
— Я видел вас, но всячески избегал, — молвил Марцелл.
— То же самое делали и мы, — воскликнули друзья, а затем — все хором — Ах, какие мы ослы!
— Все, все было напрасно, — продолжал Марцелл, — но я был неутомим, был неуклонен. Именно уверенность в том, что незнакомка уже любит, что я буду терзаться в безнадежной печали, когда приближусь к ней и воочию увижу свое несчастье, то есть ее неутешную тоску по утраченном, ее горе, ее верность, — все это и воспламеняло меня. Трагическое объяснение, которое Северин дал тогда сцене в Тиргартене, приходило мне в голову, и если эта девушка была для меня жертвой всевозможных любовных несчастий, то все же сам я оказывался еще более несчастным. В бессонные ночи, даже на уединенных прогулках выдумывал я самые удивительные, самые запутанные романы, в которых ее возлюбленный и я играли, естественно, главные роли. Не было сцены, которая показалась бы мне слишком причудливой для этого романа. Мне поразительно нравилась роль героя, смиренно несущего горе любви! Как уже сказано, я носился, точно безумный, по всему Берлину, чтобы найти ту, которая владела всеми моими мыслями, всем моим существом. И вот таким образом однажды поутру, — было, верно, часов двенадцать, — я очутился на Нейе-Грюнштрассе; погруженный в свои думы, иду я по этой улице, вдруг навстречу мне — молодой, хорошо одетый человек; вежливо приподнимая шляпу, он спрашивает, не знаю ли я, где здесь живет тайный советник Аслинг. Я говорю, что не знаю, но фамилия Аслинг останавливает мое внимание. Аслинг… Аслинг! Тут мне вдруг вспоминается и бременем ложится на душу, что, всецело увлеченный моей романтической любовью, я и забыл о письме, которое поручил мне передать тайному советнику Аслингу его раненый племянник, лежавший в госпитале в Дейце и настоятельно просивший меня доставить его лично. Я решаю тотчас же исполнить это поручение, непростительно забытое, вижу, что молодой человек, которому в одной из ближайших лавок указали, куда идти, входит, тут же рядом, в дом внушительного вида, и следую за ним. Слуга вводит меня в приемную и просит минутку обождать, так как господин тайный советник с кем-то разговаривает сейчас. Он оставляет меня одного, я, ни о чем не думая, рассматриваю большие гравюры на стенах, вдруг позади меня отворяется дверь, я оборачиваюсь и вижу — ее! ее самое! — небесное дитя, которое мы видели в Тиргартене. Я просто не в силах описать вам, что я почувствовал, знаю одно — что у меня остановилось дыхание, что я не мог вымолвить ни слова, и мне казалось, я вот-вот без жизни упаду к ногам прекрасной.
— Ну, ну! — воскликнул Александр, немного смущенный. — Так ты, брат, и в самом деле был не на шутку влюблен?
— Во всяком случае, — продолжал Марцелл, — в ту минуту чувство безумной любви не могло быть сильнее. Должно быть, мое оцепенение ясно отражалось и на моем лице и на всей моей позе, ибо Паулина с удивлением смотрела на меня, а так как я и полслова не произнес, то, вероятно, мое поведение она приняла за глупость или за грубость и спросила наконец с легкой насмешливой улыбкой:
— Вы, наверно, дожидаетесь моего отца?
Чувство глубокого стыда, которое теперь овладело мною, вернуло мне полное сознание. Я сделал над собой величайшее усилие, учтиво поклонившись, назвал свое имя и упомянул о поручении, которое у меня есть к тайному советнику. Тут Паулина громко и радостно воскликнула:
— Ах, боже мой! Боже мой! Известия от кузена! Вы были у него? Вы разговаривали с ним? Я не верю его письмам, он все время пишет, что совершенно поправился! Самое страшное вы скажите сразу. Ведь он, бедный, останется калекой?
Я стал уверять ее, имея на то полное основание, что огнестрельная рана была, правда, опасна, — чуть не была раздроблена коленная чашечка, — что даже грозила ампутация, но теперь всякая опасность миновала и есть надежда, что этот молодой, полный силы человек сможет расстаться с костылем, который пока что ему все же придется носить еще несколько месяцев. Привыкнув к лицу Паулины, к очарованию — чувствовать ее близость, и сам оживившись во время моего рассказа, я не только сообщил ей о состоянии раненого кузена, но, кроме того, описал еще и сражение, в котором он был ранен и в котором я тоже участвовал, так как служил с ним в одном батальоне. Вы ведь знаете, что в таком возбужденном состоянии бываешь способен к самым живописным, красочным описаниям, и даже больше, чем нужно, прибегаешь к тому эмфатическому стилю, который всегда оказывает свое действие на молоденьких девушек. Вы также можете себе представить, что рассказывал я не столько о расположении войск, об искусном плане сражения, о маскировке нападения, о прикрытых батареях, о том, как появляются и рассыпаются во все стороны кавалерийские отряды, сколько о тех мелочах, поражающих сердце и воображение, с которыми так часто сталкиваешься на поле битвы. Должен признаться, что иное происшествие, едва обратившее на себя мое внимание, теперь в моем рассказе становилось крайне замечательным и трогательным, и Паулина то бледнела от ужаса и трепета, то нежно и мило улыбалась сквозь слезы, блиставшие на ее глазах.