Со стороны это наверняка выглядело довольно смешно: сорокасемилетний тщедушный интеллигент с врожденным пороком сердца, никогда не державший в руках ничего тяжелее ручки, впервые сталкивающийся с солдатской жизнью. Во всяком случае, французских офицеров такой факт очень позабавил, да и некоторые из знакомых Адамовича сочли нужным над этим посмеяться, не исключая и Георгия Иванова. Зато на участников «Круга» почин Адамовича оказал воздействие неизгладимое. Следуя его примеру, несколько молодых и не очень молодых поэтов, прозаиков и философов русского Парижа записались на фронт добровольцами и, надо сказать, проявили большую предрасположенность к службе, чем их вдохновитель. Другие сражались на стороне партизан или участвовали в Сопротивлении (собственно, и организатором-то французского Сопротивления, и автором самого термина Resistance был знакомый Адамовича русский поэт-эмигрант Борис Вильде, также посетитель «Круга» Фондаминского).
Это отнюдь не был самый легкий и простой выбор. По нескольким причинам. Во-первых, он отнюдь не вызвал восторга у всей эмиграции. По свидетельству современника, многие русские в Париже «на участие в Сопротивлении смотрели почти как на измену основному эмигрантскому делу борьбы с большевиками»[8].
Во-вторых, и сами французы далеко не всегда отвечали взаимностью русским эмигрантам, признававшимся в любви к новой родине и демократии. В ночь на 2 сентября 1939 г. по решению французского правительства были проведены массовые аресты в среде русских эмигрантов, распущены русские патриотические союзы и конфискованы их архивы и имущество, закрыта почти вся русская пресса. Русских эмигрантов, решивших бороться с фашистами на стороне Франции, не остановило и это. Они сражались во французской армии и в рядах Сопротивления и заставили все же французов изменить к ним отношение: после войны многие были отмечены наградами французского правительства вплоть до ордена Почетного легиона.
Военная карьера Адамовича была куда скромнее: ему не довелось непосредственно участвовать в боях: его часть была расквартирована в лагере Septfonds на юге Франции (под Монтоба— ном) и должна была отправиться на оборону Парижа, но немцы так стремительно взяли Париж, что французское командование не успело даже бросить в бой все имеющиеся в распоряжении части. Солдатской муштры, однако, Адамовичу пришлось хлебнуть предостаточно. Свои впечатления об этом периоде он позже изложил в книге, написанной на французском языке: «L’autre patrie» (Paris: Egloff, 1947).
10 мая 1940 г. «странная война» была закончена. Адамович разочарованно писал из лагеря своему знакомому: «Надеюсь скоро быть демобилизованным, но не знаю точно когда»[9]. Демобилизовался он лишь в конце сентября, после чего вернулся в Ниццу. Депрессия была сильнейшая. Уже из Ниццы тому же знакомому он писал, почти дословно повторяя Бунина: «Не хочу только ехать ни в Нью-Йорк, ни в Москву, а остальное безразлично»[10]. И позже Л. Д. Червинскую отговаривал уезжать в Америку: «Все Ваши голоды и холоды могут оказаться терпимы и даже сладки в сравнении с нью-йоркским благополучием. Благополучие, вероятно, будет, как оно там у всех. Но “не хлебом единым сыт человек”»[11].
В письмах Адамовича военных и послевоенных лет фамилия Иванова всплывает то и дело, в самых разнообразных контекстах, произносимая то с досадой, то с жалостью. Очевидно одно: Адамович не мог, да и не хотел вычеркнуть бывших ближайших друзей из памяти, более того, постоянно помнил о них и живо их судьбой интересовался. 25 мая 1940 г. «солдат 1-го батальона № 552» Г. Адамович из лагеря Septfonds спрашивал у Юрия Фельзена об Ивановых: «Где они? я все хочу ему написать, с начала войны ничего о нем не знаю, а несмотря на все, я его люблю, и ее тоже, не за дела, а за желания»[12].
Все годы ссоры, продолжавшейся пятнадцать лет, постоянно пишет знакомым что-нибудь вроде: «Были ли Вы a propos у Ивановых? Мне их жаль, беспричинно и беспредметно, но не надо им этого говорить (особенно ей)»[13]. И даже если пишет в сердцах: «Г. Иванова я видеть не хочу, и адресов ему никаких не давайте», то тут же спешит добавить: «Парижский адрес ему известен»[14].
Сразу же после окончания войны Алданов запрашивал Адамовича об Иванове и интересовался, может ли он дать «гарантии», что Иванов ни в чем предосудительном с политической точки зрения не замешан. Адамович, легко идущий на компромиссы ради дружбы и в куда более незначительных вопросах, не смог покривить душой перед Алдановым, который был для него «directeur de conscience» (духовным наставником), по его собственному выражению. 28 июля 1945 г. Адамович пишет Алданову: «О Г.В. Иванове. Скажу откровенно, вопрос о нем меня смущает. Вы знаете, что с Ивановым я дружен, — дружен давно, хотя в 39 году почти разошелся с ним. Я считаю его человеком с такой путаницей в голове, что на его суждения не стоит обращать внимания. Сейчас его суждения самые ортодоксальные. Но прошлое не таково. Я был бы искренно рад, если бы Вы послали ему хоть десять посылок, но дать то ручательство, которое Вам нужно, не могу. Писать мне это Вам тяжело. Но Вы просите меня “не подвести Фонда”, и по всему тону Вашего письма я чувствую, что не имею права отнестись к поставленному Вами вопросу легкомысленно. Пусть официальной причиной моего отказа дать гарантию останется общее нежелание их давать. Остальное — строго между нами. Не скрою от Вас, что мне было бы неприятно, если бы о нашей переписке по этому поводу узнал сам Иванов. Он истолковал бы мое поведение как недоброжелательство. А недоброжелательства нет. Но я не могу в отношении Вас — и при моем уважении к Вам — поступить иначе. Кстати, Роговский мне только что рассказал, что на совещании у Долгополова Иванову было в выдаче посылки отказано на том основании, что он состоял членом сургучевского союза писателей. К сожалению, я думаю, что такой факт, всем к тому же известный, делает все гарантии несерьезными и недействительными. Если Вы принимаете во внимание раскаяние и изменение — дело, конечно, другое. Но судя по Вашему письму, в Нью-Йорке настроение не таково. (Мне сейчас приходит в голову: не возникла ли у Вас мысль о гарантиях только в связи с мнимым “негодованием”? нужны ли они, если негодования нет, и так ли страшны ошибки?)»[15]
Политические суждения Иванова после войны и впрямь были весьма своеобразны, так что легко могли поставить в тупик человека куда более решительного в политических вопросах, чем осторожный Алданов. К примеру, поздравляя М.М. Карповича с новым 1951 годом, Иванов желал ему «личной удачи, счастья, всего самого лучшего и осуществления в новом году общей русской надежды на падение большевиков. Ведь как будто возможно… Хотя все-таки никак не могу, про себя, решить — если бахнуть двести или сколько там атомных бомб и, не говоря уже о людях, не останется ни Петербурга, ни Москвы, не выйдет ли “одно на одно”, хуже “разбитого корыта”? Это, конечно, праздные размышления, и все-таки трудно не думать, а думается, и становится отвратительно не по себе»[16].
21 сентября 1945 г. Адамович вновь пишет Алданову об Иванове, заявляя: «Лично у меня чувство такое, что надо бы устроить торжественное чаепитие и в слезах и лобзаниях забыть общие грехи»[17]. Алданов при всем своем джентльменстве в таких вопросах был неуступчив, и Адамович в переписке возвращается к этой теме еще не раз:
«Пишу я Вам после встречи с Георгием Ивановым и почти что по его просьбе.
Он очень тяготится разрывом (или чем-то вроде разрыва) с Вами. Я ему говорил, что тут надо различать “общественное” и “личное” — как, помните, Гиппиус говорила Блоку после “Двенадцати”, — но этот довод для него очевидно неубедителен. Мне кажется, он за последнее время изменился, во всех смыслах. Вы его знаете — это странный и сложный человек, по-моему, даже больной. Если в результате этого моего письма что-либо улучшилось бы в Вашем отношении к нему, я был бы искренне рад»[18].
12
Полностью эти письма см. в публикации: Ливак Л… Материалы к биографии Юрия Фельзена // From the Other Shore: Russian Writers Abroad. Past and Present. 2001. Vol. 1. P. 47–70. Вероятно, именно на этот запрос Ю. Фельзен ответил своим злополучным письмом о приемах в доме Георгия Иванова и Одоевцевой, что Адамович расценил как сотрудничество с оккупационными властями и с возмущением рассказал об этом всем знакомым. Письмо Фельзена пока не найдено, и что он там на самом деле написал, неизвестно, но Одоевцева в своих мемуарах приводит именно такое объяснение.