Соседи – публика ничем не примечательная, интеллигентная и тихая, вся – «в пастельных тонах». Исключением была лишь одна соседка – Кира Моисеевна. Пожилая чистокровная еврейка неординарная и экзотическая, не смотря на свой преклонный возраст.
Как только мы переехали в этот дом, Кира Моисеевна взяла надо мной шефство. Не знаю, чем я ей понравилась? Возможно, она усмотрела во мне «родную» кровь из-за фамилии, или характер мой подошел ей для общения? Короче, мы – я в свои 21, и она свои 80 – почти подружились.
Я часто бывала у нее дома, и мы много разговаривали о разных вещах. Дело в том, что жила Кира Моисеевна как раз напротив нашей квартиры, как говориться – глазок в глазок. И, каждый раз, возвращаясь с работы или с прогулки с собакой, я, до того, как засунуть ключ в свою замочную скважину, слышала сзади звук открывающейся двери и зычный голос соседки:
– Дорогая, заходите сегодня на кофе. У меня есть, что Вам рассказать.
Могу предположить, что Кира Моисеевна несла круглосуточную вахту у дверного «перископа» и без устали наблюдала за жизнью не только моей, но и всех остальных обитателей лестничной площадки, а это – еще три квартиры. Но вот на кофе она приглашала исключительно меня. Для всех остальных она была вздорной и странной бабенцией.
Она жила одна уже много лет, будучи безутешной вдовой и матерью двух взрослых сыновей, которые в Москве работали на военной кафедре какого-то института.
Кира Моисеевна была прекрасно образована, играла на рояле – который располагался в одной из полутемных комнат ее большой задрапированной квартиры, знала наизусть уйму стихов, разных цитат и «мудрых мыслей» – не только чужих, свои она произносила не менее пафосно и драматично.
Она превосходно варила кофе по еврейскому рецепту – с чесноком, любила посплетничать об окружающих ее людях и пофилософствовать о тонких материях – как она сама говорила. В тонкие материи входило все: и разговор с продавщицей в магазине, и музыка с живописью, и политические склоки, и психология отношений, и воспоминания о прошедших годах.
Кстати, удивительно, но ее фамилия совершенно вылетела из моей памяти. Сохранилось только то, что она была длинной, как будто, составной – типа Шварцблат или Канцельбоген. Зато, я отлично помню ее саму.
Высокий рост, довольно стройное телосложение, грива вьющихся крашеных рыжих волос. Крупные, почти мужские черты смуглого лица, которое было по своему симпатичным и притягивающим. Брови нарисованы небрежными широкими черными дугами – как у куклы на чайнике. Глаза зеленые, немного вытаращенные, удивленные и очень подвижные. Высокий лоб, огромный длинный нос, которому я всегда удивлялась – как он не задевает верхнюю губу, когда она говорит? Рот, всегда накрашенный вишневой помадой и уши. Господи, таких ушей я не встречала ни у кого в своей жизни. Каждый раз, когда я их видела, в голове звучало: Бабушка, а почему у тебя такие большие уши? – Чтобы лучше слышать тебя, дитя мое… Такого размера ушей я не видела никогда – они были реально в полголовы. Моя мама сказала как-то: таких ушей на холодец бы хватило. Смех, конечно. Одним словом, уши были выдающиеся – в прямом и переносном смысле.
Кира Моисеевна всегда носила массивные золотые украшения: серьги, браслеты, кольца. Все – какое-то замысловато-крученое, с внушительными овальными камнями – то синими, то красными.
Если серьги – то до плеч, если браслет – то в три оборота вокруг запястья, если кольцо – то перстень на фалангу. Все это было похоже на «арсенал» танцовщицы из какого-то ханского гарема.
Гардероб ее состоял только из длинных «50 оттенков черного» бархатно-трикотажных платьев в пол, перехваченных всегда на один манер каким-то ремешком под грудью и с непременными кистями по подолу. В светлой одежде я не видела ее ни разу. Она всегда передвигалась медленной, но размашистой походкой, опираясь на кованую металлическую трость с набалдашником в виде головы оленя без рогов. Трость она никогда не выпускала из рук, даже, когда варила кофе или сидела в кресле. Она отставляла ее в сторону только для игры на рояле. Осмелюсь предположить, что она с ней, все-таки, не спала.
Речь ее была картавой и всегда громогласной. Второе, уверена, было связано с тем, что ей надо было в свое время переоарть в доме трех мужиков. Она не говорила нараспев, просто, всегда с нажимом и выражением «декламировала» любые слова, как будто, она на сцене.
Ее жилище – это тема для отдельного эссе. Но попробую описать его в двух абзацах.
Все, начиная с голубого ковра в прихожей и пурпурной обивки стен, заканчивая почти полным отсутствием освещения и бронзовым метровым орлом на комоде – было пропитано духом мещанства и одряхлевшей былой роскоши. Я называю такие квартиры музеями. Жить в таких, мне кажется, невыносимо. Даже, если ты помнишь каждую вещь – когда она куплена, кем подарена из чего сделана, какую ценность представляет?