Боец присел на краю дороги, вынул из походной сумки конверт, бумагу, карандаш и начал писать. Это привлекло внимание дирижера, все время бегавшего и расспрашивавшего красноармейцев. И когда все вопросы – «а что это?», «а вот неправда», «а я это знаю?», – были выяснены, он подошел к пишущему и спросил.
– Вы кому пишете?
– Домой.
– А можно я вас сниму, пошлете домой карточку?
– Сними.
Мальчик вынул из кармана газету, встал на колени и попросил пишущего не шевелиться.
– Готово! Скажите, а по какому адресу, кому послать?
Боец рассмеялся.
– Ну, ладно-ладно – не мешай, видишь пишу.
Раздалась команда: стройся! Дирижер издали махнул рукой, и маленькие оркестранты заиграли походный марш.
– Товарищ красноармеец, – не отставал дирижер, – скажите адрес… А то давайте я все письмо отправлю.
– Отправишь?
– Честное пионерское…
Заиграл воинский оркестр. Ребята замолчали и посерьезнели. По сухой осенней дороге отряд ушел на фронт.
Вечером в детдомовской фотолаборатории воспитанник проявил и отпечатал два снимка. Один он оставил себе на память, другой отправил утром вместе с письмом.
На обороте снимка написал крупными буквами, какими он писал в тетради по косым линейкам: «Моя дорогая Катя! Прости за плохую фотографию, снимался в походе. Помню тебя и твою просьбу – буду смело сражаться и метко стрелять. Целую и целую, твой Петя».
Валерия Герасимова
Баба
Пленная сидела, откинувшись всем телом назад, голова ее в простой ситцевой косынке утомленно прислонилась к серому стволу осины, на коленях неподвижно лежали большие, тяжелые, рабочие руки. Издали казалось, что сидит какой-то или очень дряхлый или изнемогающий от усталости человек, – вблизи оказывалось, что это еще не старая и не утомленная, а зверски и, как видно, изобретательно избитая женщина.
Все ее вспухшее кровоточащее лицо было точно опалено, в уголках растрескавшихся, как от нестерпимой жажды губ алела кровавая пена, и казалось, только светлые серые глаза еще жили на этом умершем лице.
Рядом с ней стояли приведшие ее сюда лейтенант бортмеханик Ганс Шюльне, с тяжелым маузером в руке, и пилот, высокий, сухопарый капитан Артур Фохт.
Тяжелая рукоять маузера, зажатая в руке Ганса Шюльне, была в крови.
Положение летчиков было крайне затруднительным: потеряв направление, они вынуждены были сделать посадку и в кратчайший срок ориентироваться, чтобы полететь именно к своим, а не в расположение сил противника, которое, как они уже неоднократно могли убедиться, неожиданно менялось.
И у этой как будто бы совсем простой женщины, у этой случайно попавшейся к ним русской крестьянки они должны были любой ценой получить самые простые, но кровно необходимые и спасительные для них сведения.
Их легкий самолет, их любимый «Рихтгофен», как верный залог опасения, блистая на солнце алюминиевыми крыльями, стоял на опушке осиновой рощи, заведенный и готовый к полету. Капитан Артур Фохт кончиком сапога приподнял поникшую голову женщины.
– Она молчит, – сказал он, – и будет молчать, как животное, даже тогда, когда ее начнут резать. Ваша энергия, дорогой Ганс, едва ли затрачена целесообразно. В силу целого ряда обстоятельств как исторического, так и биологического порядка, определенный разряд людей мало доступен для восприятия страданий. Еще в мае 1914 года под Стоходем я принужден был отметить это странное обстоятельство. Они умирали, как мухи.
Седые усы командира, еще вытягивавшегося в строю перед великим императором Вильгельмом II, дрогнули от презрения.
– Ба-ба, – произнес он несколько замедленно, но очень отчетливо то слово чужого языка, которое крепко удержалось в его памяти еще со времен кампании 1914 года.
– Ба-ба, – повторил он с видимым наслаждением еще раз это грубое, короткое, дикое слово.
Услужливо усмехнулся и молодой толстощекий Ганс Шюльпе, всеми силами старавшийся «учиться жить» у своего опытного, закаленного и, как он полагал, чрезвычайно образованного начальника, который знал все: и афоризмы Ницше и методы бактериологической войны в тылу противника.
– Ба-ба, – вслед за начальником повторил и он.
– Но, господин капитан, когда я только принялся за нее, она что-то бормотала.
– Я достаточно знаю русский язык, – холодно возразил капитан, – чтобы разобраться в ее бормотании. – Ты, ба-ба, – крикнул он, наклоняясь к неподвижно откинутой голове в косынке и показывая рукой по направлению к невысоким холмам, – ваши там?