Император возбужден, обрадован, взъерошен. Секретное послание читает за завтраком, небрежно развалясь, роняя крошки на строки, оставляя на нем масляные пятна, комкая. Зовет секретаря, диктует, пережевывая пищу. Какая-то крошка, явный враг, попадает ему не в то горло, и он долго кашляет, побагровев. Слуги бросаются к нему и молотят по спине изо всех сил.
— Уф! - выдыхает из себя император,- ну, ну, хватит, отобьете мне легкие,- пытается пошутить.
— Так, на чем я остановился?
Писарь-секретарь прочитывает последнюю фразу. В послании Амалазунты ему все ясно до последней точки. Перед ним та картина, которую и сама Амалазунта не собиралась рисовать: женщина, доведенная до отчаянного положения внутренней смутой. Но она хочет сохранить свою человеческую суверенность, равенство с ним, как владыки с владыкой, пожалуйста, он ведь не отнимет ни словом ни жестом. Пусть едет, он очень рад - это действительно так: он и впрямь рад и не врет. Ей приготовят лучший дом в Эпидамне, она может жить, отдыхать там, пользоваться домом как своим, может сжечь его, если захочет, может распилить по частям и увезти с собой, а отдохнув там, приехать в Константинополь на неограниченное время, жить во дворце. Само собой разрешение в визе облекается в форму просьбы «соблаговолить почтить», «окажет честь» и т. д. Но император слишком занят для подобных оборотов, он все сваливает на секретаря: «Подумаешь, принесешь готовый вариант к вечеру».
Было время - увлекался словесностью, теперь захватили дела поважнее, и вся словесность отошла к секретарям. Они знают, как сказать, они напишут за него.- Ну готово? Перечитывает уже за ужином, тянет резину, кривит губы, эстет, придирается. Имея лишний час, он бы показал этому лентяю, как надо составлять послание. Сколько можно учить; дает устные указания насчет стиля в который раз. Тот пыхтит, от внимания рот открыл, выставил вперед гладкий бабий подбородок с волосками, обезьяна.
Императору ясно одно: стиль - это дух, как ни владей стилем, отсутствие духа скажется в нем на каком-то этапе, и все написанное до этого поставит в двусмысленное положение. Лучшее может показаться ложью, худшее обернется подлинной способностью пишущего лица. Все, что пишет за него придворный писец, это лишь та часть души самого Юстиниана, которую он сумел втолкнуть ему в пустую грудь, и пишет он ровно столько, насколько ему для этого, словно материала для строительства, хватает Юстиниановой души, потом замирает.
Император видит в людях вокруг себя свое отражение. В полководцах, чиновниках, литераторах, даже богословах, в солдатах охраны, наиболее приближенных, в сенаторах почти во всех - свой стиль, стиль своей личности, его маленькое отражение, но его большое волюнтаристское «я». Манеры: держать корпус, руки, двигаться неторопливо, медленно, солидно, маленькими шажками, чуть подволакивая ноги, придерживая сильно позади свой зад, а корпус подав вперед под наклоном, смотреть перед собой прямо, спокойно, внимательно, внушать уверенность, говорить, опускать голову, уходить в себя, в сомнамбулическое состояние величия, поднимать голову, тихим ровным голосом сообщать твердое решение, не подлежащее уже больше пересмотру, даже если больше половины присутствующих были против него. Никто не посмеет, никто не встрянет, никто не вякнет - подчинятся.
Вот и они - маленькие юстинианчики, когда его нет, со своими подчиненными ведут себя также, его копии, которых он наплодил, произведя с ними духовную трансплантацию: заменив их очень несостоятельную личную часть на свою волевую, и теперь апеллировал к этой разросшейся там части, а значит, и к ним, как к самому себе. Какое все-таки дерьмо, если не мудрствовать лукаво, его окружает. Самые умные и принципиальные, как известно, в тюрьме сидят. Зато управлять легче: только оно и может служить, спускать его решения в самые низы, от пульта, от кнопок доводить до движения, перемещения, пересылания людей, их огромных масс, на огромных расстояниях империи.