Быт, окружение, повседневность - ничтожны, какие-то грязные кастрюли, какие-то помои - текущие императорские дела. Он больше не вынесет. С головой ушел в теологические споры, науку, принимает ученых мужей, старцев, странников, схимников, просиживает с ними длинные чудодейственные для души часы. Они так длинно и умно рассуждают, что договариваются до заикания, до икоты в мыслях, до полного экстаза, когда вдруг вытаращивают глаза, замирают, просветляются лицами, слышат шевеления внутри себя и самопознаются в бесконечности и Боге. Бог для него, он для Бога, они сольются.
Когда Амалазунта написала ему, Юстиниан впервые за много месяцев оторвался от Библии. И даже почувствовал вкус. На несколько дней его снова захватывает суета, мелочность, меркантильность, он заметно устал от теологии, заметно исчерпал свою способность к божественной стати и теперь ощущал большую потребность в кипучей, радостной, практической жизни. Надиктовал послание, отправил курьера, отдал приказ о реставрации дворца для Амалазунты, вперился в карту и предался мечтам об Империи. С тех пор он нередко возвращался к ним и к карте, справлялся о работах во дворце, ликовал, когда узнал о прибытии корабля, заложника его владетельницы. Верных идей не имел, но рылом чувствовал - здесь зарыто, здесь копать. Готовился, просчитывал варианты, каналы, загибал пальцы, решил не лезть с расспросами. Если приедет, пусть первая объясняет странности своего поведения, он не будет ее перебивать, он только постарается понять, куда она гнет в итоге. В любом случае выгадает, выторгует себе выгодное условие, еще на одну ступень приближающее его к заветному дню.
Случилось самое худшее - ничего, не считая корабля. Причина одна - стабилизация ее положения, а вот вариантов у него теперь два: поддержать Амалазунту против знати, поддержать знать против Амалазунты. В первом случае он укрепляет свой престиж и у нее на плечах врывается в Италию - не бесплатно же покровительство оказывается, во втором - как следует прижимает ее, давит ей лапки, птичка вылетает вон, пока вся не пропала, и не куда-нибудь, а к нему в уготовленное гнездышко. Оба варианта хороши, но противоположны, а выбор затруднителен. Можно попробовать их соединить. В первом случае он получает власть Амалазунты над Италией, частично разделенную с ним, во втором - власть готов над Италией и перспективу экспансии в Италию. Пока на троне Амалазунта, такая экспансия, понятно, начаться не может. Но навряд ли готская владычица согласится принять от него помощь в то время, как ее дела хороши. Не стоит ли поэтому средствами второго плана достичь целей первого, не стоит ли поддержать сначала знать против Амалазунты, провоцируя готов на вооруженное выступление, а потом в разгаре аферы оказать помощь Амалазунте и, спасая ее, перебить знать и тогда уже владеть причитающейся частью лакомой территории?
Юстиниан сосет палец - жест явно никому из приближенных еще не знакомый, а то бы все сосали. Ему кажется, он на пороге открытия, эврики. Ему кажется, он выработал формулу, в которую умещается любая политика, любая. Только подставляй цифровые значения и получай результат, лови, пока не улетел. Какие бы частности не случались, общая тенденция неизменно будет такой, какой он представил ее в двух противоположных случаях и третьем объединительном. Необходимо включиться в заморские события. Сейчас, на первых порах, можно даже поиграть вслепую, если это поможет сориентироваться в итоге, можно даже совершить ряд незначительных ошибок - они оберегут от более крупных потом, когда их не нужно будет совершать, смело отдать фортуне причитающиеся ей взятки и брать, когда настанет время, свои, не опасаясь обвинения в жульничестве, удара по руке. А пока послать туда людей. Людей, людей - Юстиниан задумывается и долго повторяет про себя последнее слово: лю-дей. Кто сможет, кому доверить? Видимо, для миссии подходит человек осведомленный, специалист по римским делам, которому не надо втолковывать азбучных истин о своеобразном положении на Западе вместе с латинскими обиходными словами. Про себя Юстиниан не без удовлетворения отмечает, что о Западе подумал без трепетного уважения, в отличие от целого ряда своих предшественников, не пресмыкаясь втайне, а наоборот - с долей покровительства.
Века Византия смотрела на Рим, как младшая сестра на старшего брата, века училась у него, подражала ему, слушалась его. Но вот старший брат дорвался до удовольствий, продулся, попал в тюрьму за долги, оттолкнул от себя девушку порочностью своего поведения, перестал служить примером, но кому теперь, как не ей, протянуть ему руку, помочь выпутаться, наставить на истинный путь... поедет сенатор Александр. Он не самый лучший вариант в принципе, но лучший вариант для первого раза, для выяснений, для разведки, для сближения. Потом, когда отношения упростятся, можно будет подумать как следует и послать кого-нибудь другого. Александр хорош именно как человек осведомленный в мелочах римской жизни, но плох своими личными качествами дипломата. Сумеет узнать многое, один раз взглянув, но не сумеет умаслить, обаять, вызвать интерес к себе, к представительству. Юстиниан даст ему деловое письмо, написанное резковато, даже зло, но ничего: правительница проглотит. В резком тоне есть свой резон, и именно возможность намекнуть ей на ее вину, ответственность ее перед народом, народами за необдуманный шаг отдельных подданных.