Толщина подкожного жира Запада задевает неустроенного восточного человека, заставляет его в который раз браться за свое благополучие, к которому он не притронулся бы, не имей перед собой западных эталонов.
Рабы задирают нос только на том основании, что они принадлежат империи, которая когда-то была великой, можно представить, как чувствует здесь себя свободный, в то время как в Византии даже средний чиновник корчится под бюрократической тяжестью госаппарата.
Рим ничем не интересуется, ничему не удивляется и никому не завидует, он все знает, все хранит в своей истории. Византии никогда не прошибить его самоуверенности и спеси.
Послы поникли. В Константинополе великий мечтатель Юстиниан говорил им совсем другое: легко прожектерствовать, не выходя из кабинета, не отрываясь от книг, но трудно удержать такие прожекты в столкновении с практикой. Юстиниан не искушает себя прогулками по римским улицам, верит сам и внушает всем вокруг себя веру в великое будущее их нации и империи, а вот его верные слуги, буквально ошарашенные настоящей, подлинной цивилизацией, на деле, а не на болтовне открывавшейся им вдруг, заметно смущены фанатизмом прожектов лидера. Но держаться надо даже в восточных халатах, даже с кривыми кинжалами, тем более что их император считает именно византийцев историческими продолжателями великого Рима, а не пришлых готов, посшибавших верхушки. Кое-как, со скрипом держатся.
В папской резиденции им оказан сносный, вполне достойный их персон прием, и теперь они после однодневного отдыха приглашены к папе. Хитрый старик любит порассуждать ни о чем, но, рассуждая таким невинным образом, не сводит глаз с собеседника, испытывает его, его нервы, знания, способности, по реакции наметанным глазом определяет людей.
— Любить женщину плотью - большой грех перед богом. Но не перед тем, который над всеми и все видит, а перед тем, который внутри нас, которого каждый человек ищет, находит и познает в себе...
Гипатий и Александр, которым слуги вечером в покои провели гетер, знаменитых римских гетер, поднявших нехитрое дело любви до подлинного искусства, потупили глаза.
— Это грех человека перед самим собой, - продолжал развивать свою мысль папа (он не боялся банальностей),- перед своим духом, перед высшей своей материей.
По мнению папы, грешными могли быть только мужчины, потому что им, единственно им, принадлежал приоритет познания бога, женщины не могли познавать бога, так как у женщины слишком много места занимали в теле детородные органы, а в голове - постоянная мысль о них. Женщина есть грех сама по себе, ей не может быть даровано прощение.
Все трое слушают с почтением. Гипатий осторожно склоняет разговор в нужное русло: а как, дескать, быть с благодатью?
Папа, явно польщенный, дает пространный ответ. Они все глубоко заблуждались, термины следует понимать не в широком, а в узком, собственном значении слова как желание самого кающегося искупить свою вину и церкви, пришедшей ему на помощь,- и только.
Но ведь из логики Аристотеля этого не следует - пробует возразить Гипатий.
Из логики Аристотеля следует все - раздраженно перебивает отец - в этом ее величие и смысл. Пусть они попробуют доказать свою правоту, опираясь на авторитет великого ученого, и он, не колеблясь, опровергнет их, опираясь на тот же авторитет.
Он обводит их взглядом, полным величия и легкого безумия, взглядом, который наносит на того, к кому обращен, особый слой невидимой краски почтительности и преклонения.
Он явно претендует на мировую роль, заучивает ее, репетирует, собирается играть на большой сцене перед миллионами верующих. Нормальная человеческая речь не проникает в него, его ум работает на других скоростях, при которых невозможно усваивать обращенное к нему, но возможно только внушить.
Вначале беседы он еще мог сойти за простачка, но теперь, по мере того как входит в раж, отрывается от земли и восстает.
Он - вождь католического мира, а это больше, чем любой из императоров и королей. Его легаты орудуют во всех частях Европы, тысячи и тысячи людей принимают веру, вливаются в их лагерь, главари племен и даже целых народов становятся его подданными. Они с Юстинианом поделят мир, пусть император управляет руками и ногами людей - он прибережет для себя их сердца и души.
Посланцы не знают, как и ответить, переминаются. Конечно, благоразумнее не спорить, но и императору докладывать не стоит. Пусть говорит тот, кто самый смелый. Навряд ли он будет пожалован: слушать спокойно такую речь - предавать самостоятельность восточной церкви.