— Что я? Могу сделать инъекцию препарата, но вряд ли это сильно поможет. Основная масса вируса давно внутри клеток, куда фермент не попадёт. Правда, больной организм непрерывно генерирует новые вирусы, которые будут уничтожаться. Возможно, Николаю станет чуть полегче, но вряд ли. Сам видишь, иммунитет у него на нуле.
— Не видеть надо, а делать. Давай, коли, хуже не будет. Сколько у тебя доз с собой?
— Ещё четыре.
— Выбираем четверых самых тяжёлых больных и колем. Тебе будет статистика, а им, какая-никакая помощь.
— У них уже не столько вирусная интоксикация, сколько двусторонняя пневмония и отёк лёгких.
Борис склонился со шприцем над бесчувственным Колькой.
— Если выживет, надеюсь, впредь умнее будет.
— Вряд ли. В тридцать лет ума нет — и не будет. А нам с тобой пора делать ноги, пока нас с поличным не загребли.
Уходили по всем правилам, опрыскавшись дезинфицирующим раствором и бросив одноразовые комбинезоны на утилизацию. Нацепили на лица свежие маски, не для защиты, а больше для маскировки и, никем не остановленные, покинули госпиталь.
— Куда теперь?
— Всё равно. Захотят найти — так найдут. Это врачи и медсёстры нас не видели, а камеры наблюдения различили отлично. Разве что ответственные товарищи не захотят скандала и обвинений в плохой охране объекта. В общем, как говорят французы: «Кто выживет, тот увидит».
— А я вот о чём думаю. Когда ты делал уколы трудным больным, я обратил внимание на такой факт. Ведь никакой пандемии на самом деле нет. Есть эпизоотия. Понимаешь?
— Постой. Эпизоотия — распространение заразной болезни среди животных, а не среди людей!
— Вот именно. И когда люди начинают вести себя подобно животным, среди них тоже начинается эпизоотия. В моих краях, в деревне водится масса кротов. Звери тупые до невозможности. В курице больше соображения.
— Ты и куриные мысли разбираешь?
— А как же, без этого нельзя. Так вот, крот самый глупый из всех. Но очень деятельный. Непрерывно шебуршит, роет, ходы прокладывает. Врагов у него нет, норы глубокие, никто не достанет, вкусных червяков в земле полно, вот и размножаются кроты сверх всякой меры. И тогда, уж не знаю, от скученности или от жирной жизни, начинается эпизоотия. Кроты сбиваются под землёй в кучи и помирают. Люди, живущие наверху, об этом не знают, а я-то чувствую. Лежат, дышат всё реже, подёргиваются, а потом затихают. То же самое я видел только что в реанимации. Только кислорода кротам никто не даёт. А так — разницы нет. Размножилось у нас народу больше, чем Земля вынести может. Наследственность в хлам испоганили. Прежде люди с врождённым пороком сердца или диабетом первого типа умирали во младенчестве, а теперь выживают и передают испорченные гены своим детям. Гиполактозия, от которой помирали полвека назад, теперь даже не считается патологией — это норма! Природа такого не может стерпеть, и вот, появляется эпизоотия, которая должна привести популяцию к норме. Это не пандемия, умирают далеко не все. Но в первую очередь должны вымереть старики, они всё равно бесполезны в репродуктивном плане, а иного природа не понимает. На тот свет отправятся носители хронических болезней, все, кого мы так старательно выхаживаем. И, когда с точки зрения природы, генофонд человека очистится, а количество людей придёт к норме, эпизоотия прекратится сама собой, как это бывает с кротами.
— Тебе не кажется, что от этих рассуждений попахивает Адольфом?
— Разумеется, попахивает, я бы даже сказал — смердит. Так и будет, если считать людей животными. Но мы должны понимать, с чем встретились. Заметь, ни ты, ни я не сидим, сложа руки. Ты ищешь свои тинктуры, я собираю травки. Кто-то объявляет карантин и пытается следить за его исполнением. Мы заняты безнадёжным делом: боремся против закона природы. Я ты, он, она продолжаем работать. Зато они устраивают пикнички, а потом обижаются, почему судьба прихлопнула именно их, таких чудесненьких. Придушила словно крота в тёмной норе. Да потому, что мы все должны делать что-то отличающее нас от кротов. Только тогда эпизоотия не коснётся людей.