Именно сторонники христианской доктрины эволюции национального мира с момента ее оформления обрели самую жесткую оппозицию. Оппозитивные аргументы четко сформулированы в лондонском издании знаменитой монографии Г. З. Свирского, посвященной «литературе нравственного сопротивления». Г. Свирский писал: Россию «под националистическими или религиозными знаменами не поднять, не очистить от скверны. Можно лишь потопить в крови». Он же зафиксировал алгоритм всеобщей борьбы против литературных «христианизаторов» России — они исчезли из обихода… их «не ругали: ругань привлекла бы внимание <…> их просто не упоминали, отбросили, по сути — уничтожили»[263]. Правда, Г. Свирский относил этот весьма актуальный и сегодня способ уничтожения идеологических оппонентов к сталинской эпохе.
И именно третья идеологическая платформа в разных формах и вариантах была представлена не только в творчестве литераторов — членов ВСХОН, но и в произведениях немногих писателей — традиционалистов, прозаиков, благодаря которым, завершается начавшийся в 1960 — е годы процесс превращения провинции в «середину русской земли», в центр литературной жизни. Л. Бородину в этой замечательной плеяде принадлежало особое место. Совсем не случайно два солидных тюремных срока по политическим статьям не послужили основанием для полного сближения Л. Бородина ни с яростными защитниками «патриотической идеи», ни с либерально — литературной «тусовкой», ни даже с глубоко почитаемым им А. Солженицыным. А значительность и разнообразие московского круга общения, судя по «автобиографическому повествованию» «Без выбора» (2003) сложившегося к началу 1990 — х, объяснялись полным погружением в журнальное дело. В жаркое для многих литераторов время самоопределения ни на мгновение не изменявший себе Л. Бородин создавал новую «Москву». Созидательная программа была осознана им четко: «традиционализм в литературе; корректность в публицистическом слове; в политике — поиск форм русской государственности и, наконец, Православие как национальная форма мировидения и миропонимания»[264].
Присутствие Л. Бородина в литературном пространстве становится очень заметным с 1990 — х. О нем пишут Л. Аннинский, А. Агеев, Е. Шкловский, С. Куняев, В. Бондаренко, А. Варламов, Ю. Кублановский и др. Уже в 1999 году выходит первое монографическое исследование художественной философии писателя, ядром которой признается православная аксиология[265].
Начало ХХI века, казалось, пообещало развитие и углубление исследовательского интереса. Новое поколение историков литературы и литературоведов сосредоточилось на «философских исканиях автора и героев» (Л. А. Нестерова), на проблеме национального характера (В. И. Дружинина), на жанрово — стилевом своеобразии прозы Л. Бородина (Н. Л. Федченко), но этот интерес оказался недолговременным и неустойчивым.
Наша задача — возвращение в зону историко — литературного поиска повести Л. Бородина «Третья правда» (1979; 1981 — Германия; 1984 — издательство «Посев», 1991 — Россия) как литературного произведения, в котором с наибольшей очевидностью представлена творческая индивидуальность большого писателя — уникальная художественная философия в оригинальной и совершенной художественной форме. При целостном прочтении повести с использованием актуальных методик мифопоэтического анализа становится очевидно, что эта повесть не только воплощает мировоззренческие константы, определявшие жизненное поведение писателя и его единомышленников, не только соотносится с уникальной эстетической реальностью, созданной прозаиками — традиционалистами, но является серьезным материалом для аксиологически ориентированного поиска оснований для продолжения национальной истории.
В сильную позицию начала текста — в название — Л. Бородин в качестве опорного слова выводит существительное «правда». Особое положение этого концепта в жизненной и художественной философии писателя было зафиксировано в обосновании Солженицынской премии, присужденной ему в 2002 году «за последовательность и мужество в поисках правды». Идеологическую сущность «Третьей правды» сам Бородин подчеркивал неоднократно:
«„Поиск правды“ — наиболее характерная черта моих героев <…> Правда одна <…> И когда я писал эту повесть, слова „третья правда“ у меня стояли в кавычках, это потом уже в издательстве их сняли. Селиванов не находит правды, и правда Рябинина тоже неполна, потому что он пришел в христианство в нечеловеческих условиях, и это тоже отразилось на нем, не случайна последняя вспышка гнева, которая приводит к смерти»[266].
263
265
266