И судьба богатырская начиналась со сказочной любви к заморской светловолосой царевне — лебедь (с. 136), беленькой, светленькой, с косой до пояса (с. 102), выразившейся не в любовной страсти, а в чистоте созерцания, уничтоженной неумолимыми тюремщиками. Встреча лебедушки и богатыря становится зачином жизненного пути в соответствии с формулой Г. П. Федотова: «Чтобы жить, человек должен найти утраченные связи с Богом, с душевным миром других людей и с землей. Это значит в то же время, что он должен найти себя самого, свою глубину и свою укорененность в обоих мирах: верхнем и нижнем»[271]. Хотя путь этот складывался не по эпическим, а по трагедийным законам.
Очевидно, что сказочный канон, которому подчинялось повествование о встрече лебедушки и богатыря, принципиально изменен. Безоблачного счастья, гармоничного соединения двух начал русской жизни, исторического (воплощением которого был дворянин, белый офицер, князь Оболенский) и народно — поэтического (представленного в начальном образе Рябинина) не случилось, лебедушка погибает, сын в детском доме вырастает не Иваном, как матери грезилось, а «Ванькой» (с. 191), как признает после смерти отца Ваньки Оболенского Селиванов.
В неволе, в мученический жизни восстанавливаются связи Ивана Рябинина с Господом, в снах фиксируется иррациональное прозрение героя. Истинное открытие собственной сути, по Бородину, происходит поздно и в бесчеловечных условиях, поэтому душа Ивана не смогла напитаться той жизненной силой, которая дала бы возможность преодолеть грядущие испытания. Для прощания с этим миром он приходит в тайгу. Вопреки собственным ожиданиям и многочисленным знакам, оставленным незваными пришельцами по обочинам его тропы, на мгновение ощущает родовое сходство с ними — с новыми богатырями. Захотел «дед <…> из сказки» (с. 174) помочь им проложить новую тропу и в заповедных местах новое зимовье поставить. Но веселая, бездумная демонстрация молодого «механистически — машинного» (Н. Бердяев) могущества остановила эти намерения. В последние минуты Ивана на этой земле его сознание высветлило страшные картины человеческой жестокости: «<…> картины мелькнули перед глазами, ослепили, обожгли и вырвали с корнем сердце…» (с. 179). «<…> Взмахнув топором, Рябинин кинулся на ближайший бульдозер… Топорик с резиновой ручкой отскакивал от металла, пока не попал на стекло. Вместе с осколками рухнул на землю Иван Рябинин» (с. 179).
Не стало Ивана Рябинина до страшного, неукротимого порыва ярости: «Когда же взлетел на гриву, сердце взлетело…
и потянуло за собой ввысь» (с. 178). Так состоялось восстановление целостности бытия, и открылись ему «новые пространства и времена» (В. Н. Топоров).
Идеальное начало в характере русского богатыря, прошедшего вслед за автором в стремлении к правде крестный путь, зафиксировано в словах Селиванова о товарище, с которым сам он мечтал всю жизнь быть плечом к плечу: «<…> чтоб человек был силен и добр, верен и надежен, умен и не болтлив, <…> умел быть близким и не надоедал чтобы не опасен был человек для твоего спокойствия» (с. 81).
Сам Селиванов всю жизнь рядом с Рябининым — герой, в популярной типологии, трикстер, постоянно балансирующий на грани добра и зла, хитростью и изворотливостью отстаивающий свое понимание справедливости. Появление такого персонажа в русской прозе начала 1970 — х столь же неожиданно, сколь неожиданным десятилетием ранее оказалось рождение шукшинского «чудика», хотя характер Андриана Никаноровича Селиванова создавался вроде бы по лекалам психологической прозы, подарившей читателям за многие десятилетия уникальные социальные типы. Портретно Селиванов — полная противоположность Рябинина: «невысокого роста, щуплый, пронырливый», «косой» (с. 71), хилый и худосочный (с. 81), сучок трухлявый (с. 71). Одним словом — «не повезло ему в теле и в росте» (с. 81). Но обладал этот «мужик невнушительный» (с. 112) удивительной жизнестойкостью и стремлением «жить по своему желанию и прихоти» (с. 79), которое не предполагало банальной и вполне реальной установки на личное обогащение. И обеспечивалось это совсем не идеальное, если судить с высоты национальной традиции стремление, с одной стороны, почти богатырской «неудержимой удалью» (с. 100), с другой — «деловитостью» (с. 130), сохранением векового «естественного союза» с тайгой (с. 109), с другой, невероятной хитростью и вдохновенным притворством, исключительной склонностью к лукавству.
271