Дерево Селиванова — береза: то березовый батожок оказывается в руке, то, готовясь к важной встрече, присядет на березовую колодину, то волокушу перемотает березовыми прутиками, то в березняке пытается скрыться от погони… Береза в мифологическом сознании воспринималась двойственно: с одной стороны, как дерево, дающее силу и здоровье, „счастливое“, с другой стороны, — как опасное, связанное с душами умерших и нечистой силой»[276], которое укрывает от опасности, помогает играть выбранную роль, что для почти постоянно лицедействующего Андриана важно.
Понятно, что не в Селиванове, а в Рябинине, в его судьбе, с наибольшей очевидностью проступают автобиографические черты. Но именно Селиванову Л. Бородин передал сокровенное ожидание экзистенциальной поддержки, потребность в которой, с точки зрения писателя, с наивысшей подлинностью была выражена его любимым Н. Гумилевым:
Именно Селиванова реабилитирует бывший белый офицер Николай Александрович (прецедентное в данном случае имя — имя последнего российского императора) Оболенский — Рюрикович, потомок древнейшего рода, берущего начало от князей черниговских, подарившего России видных государственных и военных деятелей. Судьба Оболенского — прямое воплощение исторической судьбы России, потерявшей себя в годы эсхатологических испытаний. Но именно он, человек, обладавший высоким чувством Родины, вернувшийся в Россию, чтобы умереть на родной земле, почувствовал, что столь разные Рябинин и Селиванов — люди, еще русские (с. 105). Его дочь, спасенная «хитрым, расчетливым таежным добытчиком», станет воплощением так и несостоявшейся рябининской надежды на продолжение идеальной жизни в соответствии с высоким человеческим предназначением.
В данной Оболенским общей характеристике Рябинина и Селиванова значительные смыслы. Как это ни парадоксально звучит, их понимает Селиванов, интуитивно ощущавший необходимость объединения с Рябининым, который в новых жизненных условиях больше нуждается в защите, чем он сам, необъяснимую тягу к Оболенскому, обязательства перед его дочерью и внуками. Пространство, в котором волею судьбы и не без участия Селиванова сойдутся Рябинин, Селиванов, Оболенский — тайга, своеобразный «потенциальный образ», не поддающийся логическому определению.
У Л. Бородина тайга — художественный концепт, который несет в себе не только индивидуально — авторские семантические компоненты, но и «априорные смыслы и значения, принадлежащие национальной эстетической традиции»[278]. Воплощаются эти смыслы и значения в сознании Рябинина и Селиванова, для которых тайга — место изначального существования многих поколений, пространство выживания, в котором герои обретали «право вольного голоса и свободы» (c. 80). Это ядро огромного байкальского мира (с. 68) — одухотворенного, имеющего антропоморфный облик, всевидящего и всеслышащего пространства, которое онемело после смерти отца Людмилы (с. 119). Сибиряк Бородин признавался: «…в моей привязанности к байкальским местам было нечто чрезвычайно счастливое, и это с очевидность выявлялось всякий раз, как удавалось попасть в родные места: я получал реальную поддержку для продолжения жизни и быть самим собой, то есть быть таким, каким я мог себе нравиться» (с. 208). Именно поэтому в исповеди своей назовет писатель тайгу полем духа, единого национального духа. Только на периферии «байкальского мира» — Иркутск, за ним «тесный и шумный мир», созидаемый людьми, которых Селиванов не уважал, презирал даже (с. 80), мир небайкальский (с. 210).
Для Селиванова и Рябинина тайга имеет единый центр — Чехардак — заповедный, труднодоступный, скрытый от постороннего глаза, разместившийся промеж трех грив (с. 86).
«Если с главной гривы смотреть на таежные сопки, внизу походили они на пьяных мужиков, прыгающих друг через друга в дурацкой забаве — чехарде» (с. 126).
В названии этом есть еще одна «забава» — напоминание о существительном «чердак» — так именуется верхняя, пограничная между небом и землей часть устроенного, созданного человеком жизненного пространства — земного дома. Очевидная языковая игра, к которой всегда питал склонность русский человек, заставляет воспринимать Чехардак как вариант «оси» мироздания, столпа («брус во всю Русь»), «золотой горы» соединяющей преисподнюю, землю и небо, с которой может начаться освоение пространства по вертикали и по горизонтали — «круговой охват пространства»[279]. Именно поэтому приведет Л. Бородин умирать на Чехардак Оболенского, олицетворяющего уже потерянную часть нации, носителя утраченной части общей национальной правды — одного из представителей «проигравшего поколения» в терминологии Т. Никоновой[280].Совсем не случайно именно здесь полковник Бахметьев передаст свое оружие отцу Селиванова, словно для защиты удивительного природного пространства, которое ни при каких условиях до сей поры не подчинялось земной власти.
276
Русская мифология. Энциклопедия / сост. Е. Мадлевская. М.: Эксмо; СПб.: Мидгард, 2006. С. 228.
278
279
280