Ведущая к сердцевине этого мира тропа как естественная возможность освоения пространства по горизонтали связана с образом жизни героев, который при определенном сходстве имеет значительную разницу. Один проложил и скрыл от чужих глаз свою тропу, чтобы «дышать таёжным воздухом, хвоей кедровой, мхами брусничными», который питает его жизненные силы, но готов подарить даже трактористам — мазурикам великие природные богатства.
Другой же недоверчив, ему кажется, что только с его присутствием «обретала тайга полноту лица и цельность сути» (с. 109) и открывалась ему в разговоре с тайгой — «бесконечном и добром» (с. 180). Совсем не случайно не Ивану, а Селиванову принадлежат очень значительные в этом отношении слова: «… небо само и есть то место, где живет человек вместе с землей и со всем, что на ней и вокруг него» (с. 125).
Такое мировидение вполне допускает блестяще спланированное преступление во имя сохранения сакрального центра — Чехардака. В основе его — та самая «первобытная духовность», поднимающая человека над биосоциальными инстинктами, утверждающая непререкаемость абсолютных начал и непреложность идеального — как действующую силу миропорядка[281]. При внешней оторванности Селиванова от глубин человеческого бытия, которые открыты, например, Оболенскому — старшему, открываются Рябинину, прорыв Андриана Селиванова к глубинам национального самосознания возможен. О вероятности, допустимости такого прорыва написано уже много. Р. Штайнер и К. Г. Юнг предполагали, что «первобытная духовная реальность в своей основе является христианской»[282]. Совсем недавно опубликована работа М. Ю. Елеповой, посвященная героине «Чистой книги» Ф. Абрамова Махоньке, персонажу онтологически родственному Ивану Рябинину, распутинской старухе Дарье, многим героям В. Белова и В. Астафьева. Авторитетный исследователь утверждает: «То, что внешне представляется как атавизм язычества, на самом деле оказывается трансцендентально связанным со сложнейшими вопросами христианской патристики». Ещё Достоевский, по мысли А. В. Моторина, видел в русском язычестве черты первобытной праведности «которые, будучи преображенными христианским духом, удержались и после принятия Крещения. Знаменательно, что буквально последней цельной мыслью Алеши Карамазова в последнем романе писателя стала именно мысль о таком преемстве между языческой (точнее — первобытной, сохранившейся в язычестве) и православной праведностью…»[283]
В случае Селиванова, в силу его природных качеств, трагических обстоятельств, повлиявших на становление его натуры, такое движение требует особой, очень мощной поддержки.
Именно отсюда тоска этого персонажа по другу, по неодиночеству, интуитивная тяга к Ивану, к Оболенскому.
Было бы вполне естественно, если бы бывший политический заключенный Л. Бородин объяснил все произошедшее с его героями новым российским государственным устройством. Но особое писательское зрение, жизненный опыт дали ему возможность увидеть происходящее в глобальном контексте. Именно поэтому актуализируемая Селивановым проблема государственной власти — сюжетная периферия. Рябинин, семья и четверть века жизни которого были уничтожены государственной машиной, о государстве почти не вспоминает. Отношение героев Бородина близко к бердяевскому пониманию государства как неизбежного зла. В их представлении государство не является инструментом идеального мироустройства. Они мечтают о первенстве закона, жизненность и справедливость которого проверена веками. «И ежели живут мужики, так закон меж их сам установляется!» — так считает Селиванов. И аргументы в пользу собственного понимания закона, не ограничивающего свободу и самостоятельность человека, приводит веские: «Ежели ты дом ставишь, то у моего дерево валить не будешь, и мысли такой не придет. Это закон! А человек не должен жить по закону, который не будет соблюдаться без револьвера» (с. 94).
282
283