Звучит как иллюстрация к известным работам К. С. Аксакова, И. С. Аксакова, в которых утверждалось, что русский народ «негосударственный» по духу, его представление о праве опирается на православные устои и природный порядок жизни, что силу славянского государства «составляют народные установления, а не бюрократические формы правления»[284]. Вспоминается идея идеального мироустройства по А. Платонову, также требовавшему подчинения естественному ходу вещей, который поддерживается вековым жизненным укладом, соответствует природному и человеческому закону, ибо свободен человек только тогда, когда он живет по закону, который понимает и принимает.
И тут же уточнение Ивана, обладающего не только родовой памятью, но и уникальной интуицией, которая в конце его жизни укрепляется верой, сохраняющей прообразы вещей, дающей человеку «наиболее полную, устойчивую, наиболее древнюю систему ценностей»[285]: «А на что она, воля, <…> когда без облика человечьего останешься. Она звериная воля, получается?» (c. 142).
Если попытаться оценить жизнь героев Л. Бородина рационально, по законам логики, то придется признать, что единственный из выживших Селиванов не просто выжил, а вырастил дочь Ивана, сохранил рябининский дом, пробует вернуть к жизни внука своего товарища. И кажется, Селиванов прав, когда задает почти в финале беспощадные вопросы: «А что Иван сделал за свою жизнь путного? Кто больше сделал добра?» (с. 166). Правда «ловкого» и «хитрого» Селиванова принадлежит вполне определенному историческому времени, маркируется не менее определенными земными событиями и фактами, сродни правде солженицынского Ивана Денисовича. Но, замечает Л. Бородин, «путался» он всю жизнь, «словно кляча в порванной упряжке» (с. 144). А в финале не допускается в небесное пространство, к другу, которому была предназначена принципиально иная траектория развития на основании отождествления истинной жизни с чистой совестью. Более того, после прощания с Рябининым Селиванов вместе с Ванькой Оболенским, героем, имевшим абсолютно реальный прототип, названным Л. Бородиным «персонажем не просто значительным, но и значимым» (с. 431), «побежали от дома в сторону тракта. Громадный скотовоз заглотнул их в свою кабину и помчал прочь от солнца, которое перед заходом цеплялось за вершины сосен» (с. 186).
Несколько метафор использует Л. Бородин для безжалостной оценки селивановского будущего. Возможно, не на своей тропе он будет завершать жизнь, потому что мчится вместе с младшим Оболенским вперед по широченному тракту на громадном скотовозе. И еще одна важная деталь — направление этого бешеного движения: «громадный скотовоз заглотнул их в свою кабину и помчал прочь от солнца» (с. 186). Трагическое, эсхатологическое, но естественное движение после огромной череды потерь, случившихся в процессе выживания — в страшных испытаниях обезбоженного человеческого существования.
И велик соблазн такое приближение к финалу принять как знак окончательного крушения надежд на обретение «третьей правды» — правды — справедливости. Но аксиологическая суть сюжета повести все — таки сложнее, она выше его событийной основы. На наш взгляд, положительная идея Бородина раскрывается в удивительных и трагических «скрещеньях» судеб его героев. С одной стороны, Бородин уловил и зафиксировал в трагедии Рябинина приближающееся завершение героического этапа национальной истории. Символом этого завершения стала гибель и вознесение богатыря — сказочного героя, за всю свою многотрудную жизнь «души не замаравшего», но не выдержавшего прямого столкновения с «железным» веком (с. 144).
Не принадлежит будущее и Оболенским. Потомок знаменитого княжеского рода и русского богатыря — Иван Оболенский исчезнет из поля зрения Селиванова, растворится в темноте. Наташа Оболенская — провинциальная учительница, в которой почти ничего не осталось от ее прекрасной матери.
На первый взгляд, энергией преодоления судьба наделила только Селиванова. Ему удалось изжить многие свои страхи и предубеждения, удалось заслужить любовь родной дочери Ивана Рябинина, логический результат его жизни — целый список добрых дел. Но именно в этой судьбе отразился весь трагизм новой, той самой «городской» реальности, подавляющей национально — исторические стереотипы, деформирующей аксиологические основы национального бытия. Л. Бородин уловил в истории жизни и передал в бесконечных мучительных сомнениях именно этого персонажа множественные проявления нового содержания векового конфликтного диалога православия и индивидуализма, которое до него фиксировали философы, писавшие о том, что «никогда еще в истории человек не становился настолько проблематичным для себя», как на излете ХХ столетия[286]. Эта проблематичность и в неспособности осознать последствия своих дел и поступков, которые демонстрируют новые покорители Сибири, и в смысле самоуничтожающей рефлексии, терзающей Селиванова, утратившего веру, не единожды преступавшего природный закон в желании выжить.
286