По Терцу, «наше требование — „правдиво изображать жизнь в ее революционном развитии“ — ничего другого не означает, как призыв изображать правду в идеальном освещении, давать идеальную интерпретацию реальному, писать должное как действительное. Ведь под „революционным развитием“ мы имеем в виду неизбежное движение к коммунизму, к нашему идеалу, в преображающем свете которого и предстает перед нами реальность. Мы изображаем жизнь такой, какой нам хочется ее видеть и какой она обязана стать, повинуясь логике марксизма. Поэтому социалистический реализм, пожалуй, имело бы смысл назвать социалистическим классицизмом» (c. 48).
Между тем, по ироничному наблюдению Терца, в советской литературе термин «классицизм» не утвердился: «Должно быть, он смущал своей простотой и вызывал в памяти нежелательные аналогии <…> Мы предпочли скромно назваться соц. реалистами, скрыв под этим псевдонимом свое настоящее имя. Но печать классицизма, яркая или мутная, заметна на подавляющем большинстве наших произведений» (c. 54).
В качестве аргумента Терц обращается к цитатам из Г. Державина, в частности, из его оды «На взятие Измаила», проводит параллель с советской литературой и квалифицирует ее главный признак — отсутствие иронии: «Иронии не было в Державине, ее не было в Горьком — за исключением некоторых ранних рассказов. В Маяковском она захватила лишь редкие вещи в основном дореволюционного времени. Маяковский вскоре узнал, над чем нельзя смеяться. Он не мог позволить себе смеяться над Лениным, которого воспевал, так же как Державин не мог иронизировать над Императрицей» (c. 46). Прецедентные цитаты вновь черпаются Терцем преимущественно из хорошо знакомого ему по диссертационной работе Горького и любимого им Маяковского.
Не ограничиваясь только принципами классицизма, Терц успешно (и традиционно) квалифицирует Горького как романтика. Горький «всегда тосковал по „возвышающему обману“ и защищал право художника приукрашивать жизнь, изображая ее лучше, чем она есть» (c. 48). Терцевское всегда может быть легко оспорено[299], но это частность. Важнее другое. По Терцу, Горький потому «пользовался у нас известным успехом», что «он тяготеет к идеальному, желаемое выдает за действительное, любит красивые побрякушки, не боится громких фраз» (c. 49).
Горький становится предметом всепроникающей иронии Терца. «„Безумство храбрых — вот мудрость жизни!“ — уверял молодой Горький, и это было уместно, когда делалась революция: безумцы были нужны. Но разве можно назвать пятилетний план „безумством храбрых“? Или руководство партии? <…> Да вы не читали Маркса, товарищ Горький!» (c. 52).
В саркастическом запале Терц переходит «на личности», обращается к форме прямого диалога с «оппонентом» и в итоге отказывает Горькому в праве «выразить нашу ясность, определенность»: «Он машет руками, и восторгается, и мечтает о чем — то далеком, тогда как коммунизм почти построен и нужно его лишь увидать» (c. 53).
Анахронизмы Терца несчетны. Факты искажены. Эмоциональный памфлет облачен в форму панегирика. «Все смешалось…» в эссе Терца — Синявского. Однако погруженный в рассуждения о русской литературе Синявский — Терц в конце концов отходит от стилистики всепроникающей иронии и сарказма и всерьез обращается к рассуждениям о законах эстетики соцреализма. И этот интертекстуальный ракурс эссе Терца особо примечателен.
Синявский — Терц в 1957 году едва ли не первым заговорил об эстетической сущности канонизированного искусства соцреализма, причем в ходе аргументации исследователь — эссеист выстраивал исторические параллели и привлекал обширную доказательную базу. Для ситуации 1950 — х годов примечательно суждение Терца: «…искусство не боится ни диктатуры, ни строгости, ни репрессий, ни даже консерватизма и штампа. Когда это требуется, искусство бывает узкорелигиозным, тупо-государственным, безындивидуальным, и тем не менее великим. Мы восхищаемся штампами Древнего Египта, русской иконописи, фольклора. Искусство достаточно текуче, чтобы улечься в любое прокрустово ложе, которое ему предлагает история…» (c. 59).
299
См. работы: