Именно Прилепин преодолел главный конфликт традиционалистов ХХ века — конфликт «здравомыслящих» и «блаженных». Его интересуют не столько межличностные столкновения, сколько разномасштабные события, фиксирующие «ощущение эпохи и пространства», социальные и экономические аспекты которых, как правило, перекрываются их метафизической и онтологической сутью. Кажется, что в художественной интерпретации интересующих его конфликтов прозаик шел за своим литературным учителем Л. Леоновым, сочинения которого когда — то В. Солоухин сравнил с русской лепешкой: откусишь малый кусочек, а нажуешь полный рот. Задача художника, — уверен автор самой популярной сегодня, признанной крупнейшими леоноведами жэзээловской книги о Л. Леонове, — не объяснить, но дать возможность почувствовать, догадаться. Прилепин усвоил удивительную способность русских классиков удерживать читательское внимание на том объекте, за которым «воздух» — разные возможности для восприятия.
Читателя покоряет прилепинский герой, чаще всего воплощенный в автобиографическом образе повествователя. Необычный для нынешних времен персонаж откровенно признается: «Нет ощущенья холода, слякоти. Пелена ветра, тумана и снега не настигает меня». «Трезвый и внимательный» в отношении к себе и к миру, живущий «реальным занятием, большой работой, настоящим трудом», он исповедует старомодную уверенность в том, что только работа «делает мужика». При этом нисколько не стесняется своего нежного отношения к любимой женщине, прекрасно знает, «что такое ладонь сына и дыхание дочери», благодарен людям «радостным», способным «сердцем и глазами» «смотреть на солнце и видеть огромный свет», свободен от соблазна «беспочвенных понтов», хранит спасительную память о прошлом, в общем, не маргинал.
Прилепину удалось создать уникальную повествовательную манеру, свободную от «старообразных» подробностей, предполагающую внимание к деталям, в которых «кроется дух», которые «мало кто теперь умеет <…> заметить и описать!». И передаются эти детали чаще всего с помощью метафор, созданных с нарушением известной логики. Например, зрение героя может зафиксировать темноту, «густую, как песок». Ощущение счастья он фиксирует, используя странное, интертекстуальное по природе своей сравнение «тугое, как парус» (рассказ «Жилка»). Воспринимаются прилепинские алогизмы легко, естественно. Совсем не случайно один из лучших современных европейских прозаиков Г. Грасс отмечал поразительную «органичность» его поэтики: «Рассказ „Жилка“ Захара Прилепина — это очень поэтичный текст, и эта поэтика — она не навязана, а органична. Герой рассказа изолирован от мира, „чужой как метеорит“. И эта дистанция — самое сильное, что есть в рассказе»[361].
Причем, своя «словесная походка» появилась у молодого писателя очень рано, уже к концу первого десятилетия нового века. И определялась она особым «слухом», способностью ощутить температуру слова, уловить «густой лад речи» своих современников (например, В. Личутина), вернуть смысл «простым! человеческим! ясным! (обратите внимание на графику. — Н. Ц.) Словам!» Прилепинские герои по-особому, например, способны произнести «теплое» «спаси… бо…». Графическая фиксация уникального звучания привычного слова становится напоминанием об этимологии, скрывающей забытые современным человеком глубинные смыслы этикетной формулы. Также нельзя не заметить, что огромную смысловую нагрузку имеет у З. Прилепина повествовательная интонация — неторопливая, всегда размеренная, при любых условиях сохраняющая привязанность к эпическому ритму вечной жизни. У него все живое и живет: «Деревня кривится заборами, цветет лопухами, размахивает вывешанным на веревки бельем»[362]. В конце мистического рассказа «Смертная деревня» смятение героев улетучивается, как только «из-под зубов» «брызнуло живым» надкусанное яблоко (с. 521).