У Распутина хоровод определяет и главный принцип организации земного времени: хороводом, в точном соблюдении установленных вечностью интервалов сменяют друг друга времена года, уплывают годы, месяцы, часы, дни и минуты — улетают осенние листья как знаки уходящего времени. Не минует писатель и солярную символику хоровода — завершает пейзаж описанием солнца: «тихого и слабого, с четким радужным ободом», равно как в «Стоглаве» (1551) cказано: «Некто мудрый сказал: прекрасно утром является солнце, ибо оно свет. Тьма им отгоняется, луна уходит и ночи нет. Оно просветляет день, делает прозрачным воздух, небо украшает, землю удобряет, от него блещет море и не видно звезд на тверди небесной. Оно одно заливает своими лучами вселенную и все, что в ней».
И не менее важен в этом случае и ассоциирующийся с ритмическим рисунком медленного, находящегося в абсолютном подчинении гармонии музыкального, песенного сопровождения движения в хороводе интонационный рисунок повествования, который напоминает о благородстве и выдержанности, о сдержанности и спокойствии, о насыщенности и глубине хороводов северных. Ритмы — звуковой, грамматический, синтаксический, как это принято в русском фольклорном произведении, у Распутина накладываются друг на друга, обеспечивая удивительную гармонию текста.
Возникает интонация, благодаря которой описание пейзажа обретает особую жизненную силу, рождая особый настрой, особое ощущение бытия — обусловленное сложнейшим «комплексом человеческой чувственности и идеологии, в котором природное неотделимо от социального, телесное от духовного»[71], возникшим при рождении русского мира, выразившим себя в выросшем из старинных языческих обрядов и игрищ древних славян, поклонявшихся могущественному богу Солнца. Еще одним текстовым выражением эмоций, соответствующих этому удивительному ощущению, у Распутина становится «мерцание» — уход, исчезновение и возвращение «речевого лада» — тонической рифмы, поддерживающей неповторимый ритмический облик текста. Это «мерцание» запечатлевает и передает мельчайшие изменения настроения повествователя, отражает направление движения его мысли.
Так медленно, ненавязчиво осуществляется Распутиным художественное форматирование многокомпанентного топоса в соответствии со сложнейшим процессом восстановления в сознании его героя элементов древнего восприятия реальности и видения жизни как бесконечной цепи неразрывных явлений, событий, каждому из которых свой черед, а черед этот устанавливается незыблемыми законами природы, символом которой становится поздняя просветленная осень, «крепко обнявшая весь расстилающийс» перед человеком мир. В этом маленьком эпизоде Распутин глобализует символику круга, как мы уже отмечали, базовую для топоса хоровода.
С мягкой иронией почти в конце текста писатель пытается обойти возможные упреки в растительном философствовании (с. 452). И говорит о главном своем открытии, случившемся на исходе земного пути, — о существовании единой цепи жизни и единого ее смысла, по сути, это открытие свидетельствует о том, что интересовавший нас топос, зафиксированный в мерцающем мотиве хоровод, включается Распутиным в ментальную зону веры, веры в Бога, имя которому Жизнь. А жизнь под сенью вечности — бесконечности цепочки дней, охраняет маленький седовласый старичок, обладающий удивительным портретным сходством с Николой — угодником.
В творчестве В. Астафьева все иначе: топос хоровода прежде всего связан с концептуальной метафорой — ядерной при изображении жизни природы, включенной в зону памяти в отношении к персонажу — повествователю — в воспоминания о «той поре, когда все казалось радостным и от жизни ждались только радости», когда душа была наполнена ликованием, «от восторгу чувств <…> хотелось петь», «улыбаться солнцу, свету»[72]. Такого типа метафор особенно много в ранних пейзажных зарисовках, в «затесях» у Астафьева: ярким хороводом пошли калужницы («Пир после победы»), как всегда неожиданно засветился в одной из лунок, в зеленоватом хороводе, желтенький цветочек («Ода русскому огороду»), у подножия хребта в веселой пестрине закружились хороводы осин, березняков, боярышника, <…> рыбьи хороводы («Царь — рыба»), хороводы цветов («Герань на снегу»), куклы хороводы водили, деточек качали, в гости ходили («Конь с розовой гривой»). Понятно, что Астафьев формирует мощное лексико — семантическое поле, ядром которого становится концепт, имеющий особую эмоциональную ауру, способный выполнять функцию «показателя культуры» (определение Д. С. Лихачева).
72