В поисках ответа на этот вопрос следует заглянуть в словари. Словарь В. И. Даля не имеет самостоятельной статьи на вокабулу «негодяй», истолкование данного понятия дается внутри словарной статьи «негодный» с выделенным антонимом «годный»: «Негодяй — дурной, негодный человек, дурного поведения, нравственности, мерзавец». Большой толковый словарь русского (современного) языка дает: «Негодяй — подлый, низкий человек».
Словарь синонимов русского языка: «Негодяй, подлец, мерзавец», с комментарием: «Низкий, бесчестный человек. Эти слова выражают резкую отрицательную оценку <…>»
Очевидно, что «резкая отрицательная оценка» не соответствует тому «вечному» литературному типу, о котором идет речь в рассказе Пьецуха и который выстроился в результате интертекстуальных связей (Илья Муромец — Илья Обломов — Аркаша Кирсанов).
Действительно, самым простым доказательством «резкой — не — отрицательности» героя Пьецуха может служить, например, его реплика об американцах:
«Слышь, мать, — говорит он, не вынимая мизинца из носа, отчего в его голосе прорезывается галльская интонация. — Сейчас передавали, что в Америке тридцать восемь градусов ниже нуля. Небось теплоцентраль вся полопалась, с электроэнергией, к чертовой матери, перебои… Жалко американцев, по — человечески жалко!»
Нелепое и комичное по сути замечание героя обращает на себя внимание, во — первых, потому что герой «взял моду молчать» («молчит и молчит, как воды в рот набрал»), а здесь его вдруг «прорвало», во — вторых же, потому, что при полном видимом равнодушии к близким, отчетливо прорисованном в рассказе, герой неожиданно обнаружил жалость к чужим и далеким американцам. Реплика «жалко <…> по — человечески жалко» едва ли может быть отнесена только на счет комического эффекта, к которому склонен Пьецух, ее «эксклюзивность» в тексте подчеркивает ее неслучайный характер, свидетельствует о стремлении автора подчеркнуть «аркадское» простодушие, наивность и доброту, то есть «не — отрицательность» персонажа (и типа). И тогда к герою Пьецуха применимы толкования «негодяя» не как «мерзавца» и «подлеца», а именно как «не годного» к чему — то человека.
Подтверждением данного толкования становится приведенный в финале рассказа (уточним: в одном из финалов, т. к. по существу их в рассказе два) диалог автора — повествователя с «приятелем, читателем — мудрецом», который не согласился с определением Аркадия как негодяя и предложил изменить название рассказа. Любопытно, что в приведенном телефонном диалоге дважды звучит именно слово «не годится», а заменой категории «негодяй» становится «несчастный человек» (с. 9). «Негодность» героя приравнивается к «несчастию», хотя автор — повествователь намеренно декларативно не соглашается с этим.
Возникает вопрос: к чему же не пригоден Аркаша Белобородов? Ответом может послужить все та же (уже намеченная) параллель образа Аркаши с образом Обломова. Образ Обломова становится знаковым для русской литературы второй половины ХХ века, асоциальность и пассивность героя Гончарова оказываются созвучны времени «не — героев» (например, «деревенской» прозы), периоду формирования философии постмодерна (например, прозе андеграунда). Неслучайно именно образ Обломова задает константы характера одного из первых «постмодернистских» героев современной литературы — Левы Одоевцева в романе А. Битова «Пушкинский дом». Неприспособленность Обломова к новым тенденциям социальной жизни середины ХIХ века становится у Пьецуха своеобразным пояснением «негодности» Аркаши, его неадаптированности к условиям жизни середины ХХ века.
Однако идея образа — типа «вечного негодяя» («обломовщины») оказалась не реализованной в рассказе Пьецуха в полной мере, образ современного Обломова — Аркаши лишен возможного философского наполнения, личностной компоненты. Подтвердить данное заключение можно, обратив внимание на два композиционных кольца, которые формируют рассказ современного прозаика.
Одно из композиционных колец («внутреннее») организовано непосредственным сюжетом рассказа, то есть фабульной линией жизни Аркаши Белобородова, которая прорисовывается от момента рождения героя («он родился…») вплоть до момента его смерти («он умер…»). Стилистически «внутренний» сюжет ограничен речевой рамкой, созданной фразой (фразами) «Вообще хотелось бы созорничать…» (с. 5, 9)[143]. В сфере этого сюжетного «внутреннего» кольца Пьецух закладывает идею неприятия (невозможности приятия) героем социального кодекса современной жизни, именно поэтому им задаются точные «государственные» координаты места и времени (1954–1981, Москва, улица Матросская тишина), именно поэтому герой на короткое время оказывается приписанным к «поколению сторожей и дворников», именно потому вводится мотив тунеядства, за которое герой оказывается в заключении (вспомним, например, «тунеядца» Иосифа Бродского)[144], именно поэтому герой рано уходит из жизни («когда его сын еще путем не умел ходить»). В малой степени соответствующие сути характера выписанного Пьецухом героя, эти обстоятельства тем не менее явно моделируют тип поведения (существования) целого поколения людей в советском государстве в 1950–80 — е годы.
143
Ощущение кольцевого обрамления в данном случае возникает не только из повтора одной и той же фразы, но и из повторения конструкций самих фраз, к тому же в обоих случаях замкнутых именами русских писателей — Толстого и Бунина. Интертекстуальный контекст, означенный именами Толстого, Бунина (позже и Гоголя), работает на «вечную» составляющую образа Аркаши.
144
Косвенным и, конечно, очень отдаленным намеком на эту ассоциацию можно счесть «нечаянно проклюнувшееся» в Аркаше «каллиграфическое дарование», страсть к красивым письменам (с. 7).