Уже шла речь о бригадной работе в лагере, где в отличие от солженицынской «спайки» и взаимовыручки, по Шаламову, «каждый за себя» (с. 76). Но тот же Шаламов, вспоминая о «самой легкой работе в забойной бригаде на золоте» (с. 70) — о работе траповщика, поясняет: «Обычно на этой <…> работе <…> бригадир чередует работяг, давая им хоть малый отдых» (c. 71) и далее: «Тут нет очередности — кто слабее — тот имеет лучший шанс проработать хоть день траповщиком» (с. 71). То есть и Шаламов знает примеры бригадной взаимопомощи и взаимоподдержки; оказывается, и у Шаламова бригадир не просто «гонит государственный план», а следит за состоянием бригады, наконец, писатель признается, что «крестьяне работают в лагерях отлично, лучше всех» (с. 11), за ними признается «здоровое крестьянское начало, природная любовь».
Внешне отличное и несопоставимое на первый взгляд поведение главных персонажей Солженицына и Шаламова на самом деле оказывается не только похожим, но и построенным на единых (или сходных) принципах: «не воровать, не бить товарищей, не доносить на них» (с. 159). Казалось бы, отвергаемое Шаламовым шуховское поведение «непротивления» находит отражение и в его творчестве: «во время голода зимой я доставал табак — выпрашивал, копил, покупал — и менял на хлеб» (с. 8), напоминая эпизод покупки Иваном Денисовичем табака у заключенного латыша. Или, настаивая на невозможности сохранения человечности в лагере, Шаламов вспоминает о герое, который «делился последним куском» (с. 10), хотя и добавляет — «еще делился», или рассказывает о человеке, который отдал свои «шесть обеденных талонов» (с. 8) оголодавшему более него заключенному.
Сопоставление текстов обнаруживает, что отдельные эпизоды рассказов настолько похожи, что, кажется, легко могли бы «перекочевать» из одного произведения в другое. А отдельные персонажи кажутся списанными с одной натуры. Так, Андреев (или Голубев, или Крист) Шаламова вполне могли бы занять место Буйновского или Цезаря у Солженицына[152], тогда как Иван Денисович мог бы заместить в рассказе Шаламова «Любовь капитана Толли» Исая Давыдовича[153]. Такие пары героев, как Цезарь — Крист, Буйновский — Андреев, Иван Денисович — Исай Давыдович, обнаруживают близость персонажей не только по возрасту, уровню образованности, манере держаться, но и по тем принципам и нравственным устоям, которые составляют существо их натуры.
Спор, таким образом, не в том, «что» (лагерь) и «как» (с большей или меньшей степенью экспрессивности) изображают авторы, а в том, кого писатели избирают главным героем повествования, то есть, считают «наиболее представительным» носителем истины[154] и с чьей точки зрения оцениваются и рассматриваются изображаемые события.
Как уже отмечалось, объектом типизации Солженицын избирает человека «из народной гущи» — потомственного российской крестьянина из деревни Темгенево, тогда как Шаламов — представителя интеллигенции, человека образованного, закончившего университет (с. 10), пишущего стихи (с. 12). Выведенные в рассказах Шаламова под разными именами герои Голубев, Андреев, Крист представляют собой один человеческий, поведенческий и мировоззренческий тип, обусловленный происхождением, приобщенностью к научному и эстетическому знанию, рационально — осмысленным (в противовес шуховскому природно — естественному) отношением в жизни.
Выбор Шаламовым иного типа героя, перенесение центра тяжести с образа крестьянина на образ интеллигента позволили взглянуть на изображаемые события под другим углом зрения, многое увидеть острее, прочувствовать больнее, воссоздать пронзительнее, посредством иного уровня восприятия представить события в обобщенно — символическом ключе, с определенной долей аналитичности и философичности. При этом если герою Солженицына ближе сдержанная, эпически — спокойная манера мышления (повествование ведется от третьего лица, но зоны голоса героя и автора в значительной мере совпадают), без броской метафорики, с ориентацией на народно — поэтическое творчество[155], то герой Шаламова в большей мере тяготеет к условно — эстетическому, обобщенно — символическому и абстрактно — рационалистическому восприятию мира. Замена героя была принципиально важна для Шаламова: более просвещенный, он позволял художнику аналитичнее подойти к изображаемым событиям, образованный и думающий, он способствовал осознанию отдельных событий и фактов в единой логической цепи взаимосвязанных исторических событий.
Благодаря иному типу героя проза Шаламова насыщается символическими образами вихря (с. 22–27), ветра (с. 20), метели (с. 21), пурги (с. 21), в малой степени связанными с природным параллелизмом, но вбирающими в себя представления о мироздании, о происходящих событиях, уподобленных природному беззаконию, неуправляемой и самовластной стихии: «Три смертных вихря скрестились и клокотали в снежных забоях золотых приисков Колымы… Первым вихрем было „берзинское дело“… Вторым вихрем, потрясшим колымскую землю, были нескончаемые лагерные расстрелы… Третий смертный вихрь, уносивший больше арестантских жизней, чем первые два, вместе взятые, была повальная смертность — от голода, от побоев, от болезней…» (c. 22–27).
152
Вспомним хотя бы отдельные детали: Цезарь у Солженицына и Крист у Шаламова — писари; подобно тому, как Цезарь рассуждает об Эйзенштейне, герой Шалимова пишет стихи и цитирует «Записки Марии Волконской»; если у Солженицына Буйновский — кавторанг, то один из героев Шаламова — капитан дальнего плавания (с. 12).
153
В последнем случае имя шаламовского героя представляется компиляцией имен автора и героя «Одного дня…» — Александра Исаевича и Ивана Денисовича.
155
Для героя Солженицына привычно определять время по нахождению светил на небе, температуру — по тому, насколько больно щиплет мороз, а изъясняться в духе фольклорного персонажа: «солнце мглицу разогнало», «месяц — то, батюшка, нахмурился багрово», «солнышко с краснинкой заходит в тумане вроде бы седеньком» и т. п.