Кажется, что автор создает образ героя, который сам (а не история) определяет свою (его) судьбу. Однако герой рассказывает о том, что он был в рядах сотрудников НКВД и его «употребляли на разные дела» (с. 422). Пассивная речевая форма, используемая, как правило, в отношении к 3 лицу, в данном случае звучит в речи от 1 лица, в рассказе героя о самом себе («меня <…> употребляли»). То есть уже в самом начале повести рassivе позволяет автору акцентировать отсутствие личностного начала в герое, свидетельствовать о его зависимости от чужой воли. Еще точнее та же мысль звучит в тексте чуть позднее, в своей синтаксической неправильности усиливая акцент на смысловой правильности: «меня в разные дела употребляли» (с. 433).
Герой «ночной исповеди» тов. Полуболотов — богатырского телосложения, в нем «более ста восьмидесяти сантиметров» (с. 460), «за габариты» его часто брали в «гласную охрану»: «рост пятый, размер пятьдесят четвертый, спина, как щит у „максима“…»[172] (с. 427). Сила — «кулаком мог гвозди забивать <…>» (с. 468).
Образование, по словам героя, — «почти неоконченное среднее» (с. 429), «свое неполное» (с. 464). В этих суждениях важны два определения — «среднее» и «свое». Дело в том, что из текста становится очевидно, что образование герой получил «заочное»: «Вообще — то я <…> довольно много образования почерпнул на своей работе» (с. 442), то есть на допросах арестованных: «А самые интересные, содержательные люди, от которых я больше всего впитал в смысле образования, это были отказчики» (с. 443), «интереснейшие, можно сказать, лекции получал» (с. 444). Определение «среднее» еще раз поддерживает выбор автора (и константную характеристику героя) — изобразить «массового» героя, такого, как большинство, «слившегося со своей эпохой», среднего, срединного, такого, как все, то есть типичного советского героя в типичных советских обстоятельствах.
Типичность тов. Полуболотова, слиянность его судьбы с историей народа и страны активизирует саморефлексию героя, порождает непреодолимое желание рассказать «о времени и о себе»: «<…> сколько поучительных историй хранится под этой синей вохровской тужуркой!» (с. 423)[173].
Образ белой ночи, который открывает повествование, оказывается пограничным образом повести, вбирающим в себя составляющие различных повествовательных плоскостей текста. Оксюморонная природа определения «белая ночь» художественно осмыслена автором и включена в пространственно — временной континуум повести.
Уже в самом начале повествования, сразу после первой фразы — главы (= реплики тов. Полуболотова), автор — повествователь обнаруживает двойственную природу белой ночи: «… Ну что за чудо этот ночной свет, что изливается на всю землю разом, на все дома, мосты, арки, купола, шпили, да так, что не падает от них тени, отчего каждое творение рук человеческих встает в справедливое соревнование с подобными себе, не обманывая зрения ни солнечным блеском, ни летучей мишурой лунного сияния» (с. 419; выд. нами. — О. Б.). Не будучи еще названным в этом первом авторском пассаже, образ белой ночи формируется своими противопоставленными составляющими: «ночной», но «свет»; «солнечный блеск», но «лунное сияние»; «тени», которые не могут быть без света, но которых нет. Автор (сознательно) не называет описываемое природное явление своим именем, заставляя читателя «перешагнуть» из главы в главу, увязав воедино образ одного и того же явления, во внимании к которому сходятся автор и герой: впервые названа белая ночь тов. Полуболотовым в первой главе, а ее описание дает автор — во второй.
Образ белой ночи складывается из «волшебства», в котором «смешаются, размоются, как в затуманенном слезой глазу, граненые черты окаменевшей истории, и все растает в необъятном пространстве сошедшего на землю неба…» (с. 419). Противопоставленные, как и в первом абзаце, сущности — (в данном случае) «земля» и «небо» — оказываются слитыми воедино, растворенными друг в друге, размытыми, «как в затуманенном слезой глазу», подобно той сфере трехголосия, где зоны присутствия героя, города и истории накладываются друг на друга.
Именно в период владычества белой ночи герои Кураева «разом утрачивают свои имена и прозвания» (с. 419), словно «дымчатая пелена <…> облаков» «огромным покрывалом» ложится на город, лишая все видимое в нем контуров и очертаний (с. 421). Именно это время суток (и времени года) обретает черты «сна», «призраков», «спящих» (с. 420), наполняется «полусонным воздухом» (с. 421). В «авторской» главе Кураевым намеренно создается (а впоследствии поддерживается и переносится на пространство всей повести) атмосфера между днем и ночью, между сном и явью, между реальным и фантас(магорич/тич)ным. Белая ночь становится фоном, антуражем, (почти) театральной декорацией[174], которая служит созданию исходной, заставочной атмосферы между правдой и ложью, между субъективным и объективным, между убеждением и заблуждением.
172
Обращает на себя внимание «мерная», арифметическая форма самохарактеристики: герой — не просто высокий, а пятого роста, не крупный или плотный, а пятьдесят четвертого размера. Склонность к точности и математичности будет постоянной чертой «правильного» и логичного Полуболотова.
173
Очевидно, что в данном случае, автор, нарочито зависимый от стиля и манеры повествования Гоголя, явно пародирует лермонтовский мотив о «толстой солдатской шинели» позера и копийного (по сути) героя — Грушницкого (М. Лермонтов. «Герой нашего времени»). Знаменитый образ «маленькая рука» Печорина найдет свое продолжение в замечании «кисти рук маленькие» (с. 440).
174
Подобно тому, как у А. Битова при создании им «петербургского текста» «Пушкинского Дома». См. об этом: