Смежный, общий для обоих повествователей образ белой ночи и параллель взаимоотношений «автор — герой» // «Пушкин — Онегин» обнаруживают осознанное стремление Кураева сблизить сферы двух повествователей (автора — повествователя и героя — повествователя), для того чтобы отчетливее обозначить «разность между Онегиным и мной». И эта разность — глубиннее, сущностнее, чем внешняя «похожесть», которую подметил в людях Полуболотов.
Герой в первых фразах ночного рассказа — исповеди задается «вечным», «проклятым», «мучительным» — философским — вопросом: «А меня какая инструкция предусмотреть может?» (с. 422), который по значимости соотносим с пилатовским «Что есть истина?..», толстовским «Кто ты такой?..», шукшинским «Что с нами происходит?..». Другое дело, что ответы, которые находит герой на поставленные вопросы, лишены «мучительности» и сомнения, неоднозначности и неокончательности, они по — постмодернистски облегчены и избавлены от трагичности. Герой Кураева ответы на все вопросы бытия «знает» («А я как раз знал!», с. 470), т. к. он черпает их из эпохи, которая его сформировала, «сделала». В этом мотиве Кураев оказывается близок Владимову в повести «Верный Руслан», где главный герой, как уже отмечалось, тоже охранник, караульная собака Руслан, который выдрессирован, воспитан, сделан своим Хозяином. Неслучайно эпиграфом к повести Владимова стоят слова М. Горького — «Что вы сделали, господа!».
Герой «великой эпохи», тов. Полуболотов признается: «Может, кто — нибудь от своей жизни и отказывается, таится, а я своей жизни не стесняюсь; жил не для себя, был солдатом, был, как у нас говорили, отточенным штыком…» (с. 422). Советская эпоха изобиловала «металлическо — промышленной» образностью (знаменитые «гвозди бы делать из этих людей» Н. Тихонова, сталинские «винтики» и «механизмы», пролетарские «молоты» и «наковальни»), и герой Кураева оказывается выкованным из того же материала и с той же целью — «отточенный штык»[177], «карающий меч» вочеловеченного в нем советского правосудия: «<…> хотите — хвалите, хотите — журите, а от эпохи своей меня не оторвешь! Была задача — слиться с эпохой, и я с ней слился!» (с. 422).
Изначально заданная в тексте константа «несостыковки» (стилевой и смысловой) организует речь главного персонажа, позволяя «между строк» ощутить нескрываемую авторскую иронию. Основываясь на вариативном характере управления в русском языке, на нарушении понятийных сфер падежной зависимости слов, Кураев (в духе любимых им Гоголя и Чехова) строит фразу героя по типу «пить чай с вареньем, с женой и с удовольствием». Говоря о себе, герой в один ряд выстраивает «личное» (присущее только ему) и «общественное» (знаки эпохи и времени): «у меня <…> вопиющих недостатков не было, и побегов лично у меня не было» (с. 422), его служба («приходилось расчищать тухлятину, расчищать дорогу новому миру») направлена на то, чтобы «люди могли спокойно веселиться и рукоплескать вождям» (с. 422), если речь заходит о любви, то непременно о любви к вождям («Непревзойденная любовь к вождям была, непревзойденная!», с. 422). Алогизм выстраиваемых в единый ряд разноуровневых и разноплановых фактов и понятий выявляет иронию автора в отношении героя, становится знаком абсурдности тех истин, проповедником которых становится «герой нашего времени».
Разворачивая, реализовывая метафору, Кураев в речи героя соединяет различные значения одного слова (полисемия) по принципу наложения, в результате которого рождается стилевая ирония и смысловой алогизм: «все вместе поднимали руки, голосуя, допустим, за смертный приговор» и рядом патетично — «творили историю <…> своими собственными руками» (с. 422).
Повествуя об особенностях и специфике деятельности «тюремно — охранного персонала», Кураев «случайно» производит переподстановку в хорошо известных фразах всего одного — два слова: в поговорке «дурное дело нехитрое» — «вообще — то дело нехитрое» (с. 423), «кто не работает, тот не ошибается…» (с. 431), тем самым маркируя, выделяя именно то слово — оценку, которое для восприятия оказывается главным. Выбор в качестве «исходного материала» народной максимы симптоматичен: автор как бы подчеркивает народные корни суждений героя, но «слом» фольклорных пословиц — поговорок дает представление о «сбое» в сознании героя, «не — народное» продолжение — завершение пословицы наполняет текст комизмом и ложной собственно — полуболотовской моралью.
177
Вставая на уровень такого рода образности, Кураев добивается и ассоциаций более свободного плана. Например, поставив рядом слова «штык» и уже упомянутую (лермонтовскую) «синюю тужурку» рядом с «аллегорией» (с. 423), Кураев добивается интертекстуальных связей «по мотивам» классической русской литературы, например, о предназначении поэта и поэзии (пушкинско — лермонтовский образ кинжала). Особенно «остро» это звучит применительно к охраннику.