Полу — болотов у Кураева оказывается носителем полу — правды, но правдивость в его наблюдениях для писателя очевидна. Так, «с голоса» героя автор дает объяснение сути могущества и силы «маленьких людей» в мире. Появляется образ воробья: «Возьми воробья, ерундовая птица, днем они верещат, разве слушаешь, а вот под утро они такой концерт зададут… Я иногда с большим интересом слушаю, слушаю и задумываюсь над жизнью тех, у кого свой голос и коротенький и не очень интересный, а вот как вместе сойдутся, как вместе заголосят, так и любого соловья забьют. Сила!» (с. 433). И отказать в наблюдательности герою невозможно. А другой герой (из противоположного враждебного лагеря) — один из арестованных — позднее разовьет это наблюдение Полуболотова уже применительно к людям: «Странно люди устроены — один соврет красиво, а другие повторяют, повторяют, повторяют, и уж не приведи Бог своими — то мозгами пошевелить!..» (с. 439).
«Птичья табель о рангах» кажется очевидной: одни — соловьи, другие — воробьи. Продолжая рассуждать о соловье, герой рассказывает: «Что в соловье самое интересное? А? Никогда не знаешь, какое он следующее коленце выкинет, каким ключом пойдет… Стукнет с отствистом, стукнет да вдруг <…> таким свистом, что прямо через сердце проходит… И тянет из тебя душу, и тянет… Жутко делается… Ночь как — никак… С одной стороны пусто, с другой стороны — спят, а он душу из тебя вытягивает <…> И с треском, и с посвистом, и с оттяжкой, и с надломом, и с горы, и в гору, и по кругу!.. Раз! И замолчал, собака… В самом неожиданном месте, гад, оборвет <…>» (с. 434). В этом пассаже привлекают внимание два слова — «собака» и «гад». Именно с собачьей ролью связывается служба самого Полуболотова, именно к нему кто — то из заключенных обращался: «Зови, гад, прокурора!» (с. 424). Эти обращения — переклички позволяют говорить о том, что, с одной стороны, Полуболотов явно причисляет себя к соловьям, с другой стороны, что и автор в таком «чистом» образе, как соловей, находит возможности «касания» с образом конвоира. Кураев позволяет себе традиционно возвышенный, поэтический образ соловья сопоставить с образом охранника, образ соловья, казалось бы, положительно — однозначный допустить в различные сферы разновеликих идеалов. Автор осмысленно — настойчиво (в русле ведущего романного принципа) подчеркивает «двойственную» природу соловья.
Двойственность, неоднозначность правды у Кураева выявляется и через систему проходных персонажей повести. Сольный голос Полуболотова усиливается хоровым пением. Неслучайно, в системе персонажей Кураева прослеживается тенденция взаимозаменяемости «плохого/хорошего» героя, «положительного» на «отрицательного», охранника на заключенного[179]. Кураев создает такие ситуации для своих героев, когда охранники и арестованные оказываются просто людьми, ведут себя действительно «похоже», обнаруживают свою родственную человеческую природу («будто два приятеля», с. 441; «вроде как приятели или коллеги», с. 463). Уже в первом рассказанном Полуболотовым «эпизодике» уставшие за день, изголодавшие к вечеру герои (трое нквд — ешников и задержанный ими) вместе располагаются за одним столом, чтобы разделить трапезу: арестованный достает из своего портфеля «котлетки домашние, бутербродики и бутылку коньяка» — «Так мы под покровом белой ночи, как товарищи по несчастью, эту бутылочку и раздавили» (с. 431). Или в другом эпизоде вспоминает о встрече с режиссером по фамилии Жулак, который «прямо на улице руки раскидывает: „Здравствуй, друг!“» (с. 459). То есть, по словам Полуболотова, все люди (хорошие и плохие, представители карающих органов или арестованные) — одна семья: «мы же — одна семья, все свои…» (с. 458).
И эту взаимозаменяемость демонстрируют не только герои из рассказов Полуболотова, но и автор — повествователь и герой. Уже отмечалось, что оба они одинаково ощущали двойственную природу белой ночи, уже обращалось внимание на то, что начатая в первой главе фраза Полуболотова подхватывалась и развивалась автором — повествователем. Тот же прием «перезвонов» обнаруживают четвертая и пятая глава: в четвертой героем упоминается «цепь» событий, под тяжестью которой некий Гесиозский «должен был погибнуть» (с. 435), пятая начинается с упоминания «прочной и ясной исторической цепи» (с. 435). Автор, кажется, намеренно подчеркивает, что цепь событий, описываемых в повести, едина, хотя и складывается из различных (разноликих) звеньев.
179
Подобного рода подмены весьма характерны для творчества С. Довлатова (повесть «Зона»). См. подробнее: