В середине — в конце 1980 — х годов, создавая повесть «Ночной дозор», Кураев одним из первых среди писателей — традиционалистов, к которым он «идеологически» примыкал и примыкает, не просто отказался от «оппозиционного» способа мировидения, от построения художественного произведения на примитивном «перевертыше»: было белым — стало черным, было хорошим — стало плохим, было недозволенным — стало позволительным, но он отказался от самой бинарности оппозиций такого рода, не ограничиваясь сменой двух точек векторных оппозиций («+» на «−»). Кураев создал модель многополярного космосоциума, когда восприятие, оценка, осознание какого — либо явления зависит от множества причин: точки зрения, остроты зрения, убеждений воспринимающего, его желания, его умения и даже — времени суток. Оттого и образ соловья оказывается в противопонимании не только в отношении к самому себе, не только в зависимости от героя, его слушающего и пытающегося постичь его песнь (= свою жизнь), но и его окружения (кошек, например): «Неосторожная, говорю, однако, птица соловей…Сидела бы потише, кормила бы детей, дом стерегла, может, и с кошками бы ужилась…» (с. 440). И в этом обороте в образе соловья уже угадывается не Полуболотов и «иже с ним», но неосторожные «язычники» и «отказники». Сам же Полуболотов теперь видится не в образе пса, собаки, но кошки (которые, как известно, собачьи враги и сами страдают от «бобиков»). Кураев умело бежит примитива, создавая образ сложной, неоднозначной, хаотичной и алогичной («ералаш такой», с. 443), но в целом — гармоничной вселенной, ее микро— и макрокосмов. «Двести лет уже в городе и соловьи и кошки. Не ужились, а живут, одни поют, другие мяукают, смотрят, где бы чем поживиться, одни летают, другие крадутся…» (с. 440).
Среди героев повести — людей — обнаруживается такой же «ералаш», в повести Кураева реализуемый через «генетическое родство»: в единую семью, в число «родственников», входят не только действующие персонажи повести, то есть не только следователи, нквд — ешники или вохровцы («Нет, брат, вижу, чекист из тебя — ни рыба ни мясо», с. 447), не только арестованные и задержанные (один из арестованных сам обращается к Полуболотову «по — братски»: «Что это у тебя, братец, в голове <…>» (с. 442)[180], к ним примыкает не только автор, но ими на воспитание берется и невидимый слушатель — собеседник главного героя, персонаж внесценический, к которому Полуболотов в какой — то момент обращается: «Нет, брат…» (с. 441).
Парадоксальность и абсурдность видится автору в реальных исторических событиях описываемого времени, хотя для героя, рассказывающего «эпизодики», алогичность происходящего маскируется словечком «кстати». Полуболотов упоминает о законе от 1 декабря 1934 года, «подписанном Калининым и Енукидзе» (с. 443), но «двусмысленность» этого, по словам главного героя, «отличного закона» заключалась в том, что («кстати»!) «у Калинина жена по этому закону на отсидку пошла, а у Енукидзе — сын» (с. 443). Герой бесстрастно констатирует: «Это хороший закон, он формальности здорово упростил, иначе я даже не представляю, как бы мы такое количество народа переработали…» (с. 443). В самой фразе заключен претящий человеческой нравственности смысл: «хороший» закон для «переработки» народа (= переработки мяса: изображаемому времени был присущ образ «человеческой мясорубки»).
Противоречий и двусмысленности полны наблюдения главного героя. Общепринято мнение о том, что интеллигенция в своем поведении корректна, вежлива, толерантна. Что уголовники — грубые, жестокие, опасные люди. Однако из рассказа Полуболотова следует, что в подобного рода суждении есть только «доля правды» (с. 448), что он ни разу от «интеллигентнейших» спасибо не дождался: «Думаешь, спасибо услышал?» (с. 449), тогда как «уголовник никогда себя так не поведет, он даже малейшее внимание ценит: „гражданин начальник, спасибо“, „гражданин начальник, большое спасибо“, — и при любой возможности чем — нибудь да отблагодарит» (с. 449). Видимое и реальное, искренне и формальное поменены местами в мире Полуболотова, одно выдается за другое, внешнее принимается за скрытое.
180
Ср. Г. Владимов: «Я тебя, брат, понимаю…» (в разговоре между Хозяином, охранником, и Потертым, бывшим заключенным).