Сейчас есть проблема перенасыщения, в том числе перенасыщения контентом. Я, например, стараюсь фильтровать вообще все, что происходит вокруг, чтобы не сойти с ума. А в нулевые, наоборот, было настолько мало всего, что мозгу как будто не хватало впечатлений, и поэтому он хватался за любые мелочи. За эти 20 лет скорость развития вообще всего на Земле (особенно скорость потоков информации) сильно усилилась. Сегодня у каждого есть возможность делать контент в TikTok, выплескивать его в массы и искать своего потребителя. А в нулевые за него вообще не надо было бороться: когда ты выпускаешь iPhone, это сам по себе инфоповод, весь мир тебя уже ждет.
Подход к написанию музыки тоже сильно изменился. Тогда старались делать музыку качественно: писали меньше, дольше и, скорее всего, дороже. В олдскульном рэпе нулевых использовались другие инструменты и техники, было больше инструментальной части. Конечно, невсегда получалось круто, потому что кто-то был талантлив, а кто-то нет. Но музыка была душевнее: туда вкладывали какие-то личные истории, часто кому-то посвященные. Я думаю, что сейчас такой музыки пишется меньше — сейчас пишут быстро, с определенными целями. Хип-хоп и рэп новой волны делается очень просто: ты можешь взять какой-то бит, накидать текст — и готово. Главное, чтобы качало. Я не говорю, что сегодня совсем нет классных проектов, но в топах чартов я вижу в основном тех, кто делает что-то похожее на музыку нулевых.
ЖИЗНЬ МОЛОДЕЖИ В НУЛЕВЫЕ
Елена Омельченко, социолог, директор ЦМИ НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге
Для нас как для исследователей различных молодежных практик нулевые — очень знаковое время. Его называют «сытые нулевые», «жирные нулевые», «время комфорта, спокойствия, благополучия». Оно запомнилось тем, что выросли зарплаты, и в том числе у молодых. Очевидными стали карьерные перспективы, особенно у айтишников. Если в конце девяностых они только намечались, то здесь уже отчетливо проявились: стало понятно, что наши молодые айтишники вполне себе конкурентоспособны. Хотя на самом деле, во фразах о том, что нулевые — время спокойствия, комфорта и благополучия, достаточно много мифов. Не так уж все было прекрасно, было и много проблем. Но казалось, что молодежь действительно включается в глобальные тренды и что все хорошо. Двухтысячные войдут в историю как время субкультурного бума, время относительной свободы, медийной и информационной открытости, время, где есть социальные лифты и есть возможность презентовать себя.
Сегодня мир вокруг молодого юноши и девушки — это мир усложненный, с очень высокими рисками: физическими, политическими, экологическими, экономическими. Нет таких зарплат, нет таких карьерных лифтов, нет более или менее понятных планов на пять лет вперед, очень высокий уровень миграционных настроений у молодежи, особенно у конкурентоспособной и с творческими запросами.
Сильный диссонанс ощущается, когда вокруг говорят, что Америка и Запад — ключевые враги, а ты в этот момент слушаешь их музыку, смотришь иностранные фильмы, знаешь наизусть имена всех героев, следишь за новыми релизами. Формируется мысль: «Это как вообще?» Это должно быть два альтернативных мира у меня в голове. Как их совмещать-то? Если мне, например, скучно смотреть ваше телевидение, где вы об этом рассказываете, но мне интересно смотреть стендап-шоу, например, американские или британские. И я понимаю их шутки, и я чувствую себя ближе к ним — а вы мне говорите, что там враги. А еще я, может быть, ездил туда учиться или путешествовать, общался и тусил там с ребятами. И знаю не понаслышке, что это нормальные ребята. Но у меня создается ощущение изолированности от всего этого внешнего мира.
Я думаю, что все это ужесточение окружающей среды — это насилие, от которого в том числе молодежь и убегает в соцсети. Да, соцсети стали неотъемлемой частью нашей жизни, но вовсе не вся жизнь проходит там. Это во многом навязанная привычка.
КАК РОССИЯ СТАНОВИЛАСЬ ПОЛНОЦЕННОЙ ЧАСТЬЮ МИРОВОГО СООБЩЕСТВА
Андрей Яковлев, ассоциированный исследователь Центра Дэвиса в Гарвардском университете
Начало двухтысячных было периодом больших надежд. Я сам много работал в те годы и много чего успел сделать. У меня очень активно развивались контакты с зарубежными коллегами — это и дальше происходило, но база возникла именно в двухтысячные годы. Я бы сказал, что это было достаточно светлое время.