— Я тоже не могу его увидеть, хоть мы и живём под одной крышей…
Зейнат жила в муках. Ей хватало денег, но она потеряла венец всей своей жизни, а её уверенность в себе была повержена. Мрачным представлялось ей собственное неясное будущее.
Весь клан испытывал тревогу и замешательство. Мунис Аль-Ал не устраивал никого, однако они вынуждены были подчиняться ему. Они задавались вопросом, какой такой обет принёс Джалаль, и почему передал руководство кланом другому, а свои торговые дела и имущество — брату Ради?
Опасные новости докатились до глав соперничающих кланов, и со временем они объявили, что снова бросают вызов. Мунис Аль-Ал потерпел своё первое поражение от рук людей из клана Атуф, затем уже второе — от клана Кафр Аз-Загара, потом — от клана Хусейнийи, и остальных. И вот в конце-концов Мунис Аль-Ал был вынужден платить за мир и безопасность в собственном переулке отчисления другим кланам. Люди Джалаля хотели поведать ему о том, что произошло, но что-то разъединило их, как-будто сама смерть вырвала его у них и погребла в том отсеке дома, плотно запечатав его.
Люди с ошеломлением наблюдали за строительством невиданного минарета. Он рос вверх до бесконечности — от фундамента, твёрдо стоящего на земле, но без всякой мечети — ни пятничной, ни большой-соборной, и никто не знал, каково его предназначение и какая у него функция. Не знал этого даже тот, кто возводил его. Люди спрашивали друг у друга:
— Неужели он сошёл с ума?
А харафиши сказали, что его постигло проклятие за предательство завета его великого предка, игнорирование нужд его собственных, реальных людей и ненасытную алчность.
Шли дни, и он всё больше погружался в свою изоляцию. С каждым днём он вырывал из своего сердца корни, что связывали его с окружающим миром — клан, имущество, прекрасная любимая женщина. Он предался молчанию, сознанию и терпению. Его пленяла надежда достичь такого триума, о котором не мечтал доселе ни один человек. Каждый день он смотрел в лицо самому времени: один, без всего того, что бы могло отвлечь его, без наркотиков. Он противостоял ему в своей неподвижности, оцепенении и тяжести. Это было что-то упрямое, твёрдое, густое, в глубинах которого он передвигался как будто спящий, которому снится кошмар. Это толстая стена, угнетающая, хмурая. Время невыносимо, если оно отрезает тебя от людей и от работы, словно мы трудимся, заводим друзей, влюбляемся, развлекаемся только за тем, чтобы убежать от времени. Жаловаться на его недостаток лучше, чем жаловаться на его быстротечность. Когда он достигнет бессмертия, то попробует тысячи работ, не страшась, и не ленясь. Он бросится в бой без размышлений и будет насмехаться над мудростью, как насмехался над глупостью. Однажды он окажется облечённым властью над всей человеческой расой. Сейчас же он ползает на брюхе перед счётом секунд и простирает руки, прося о милосердии… Он задавался вопросом, когда же к нему явится джинн, и как он с ним побратается. Увидит ли он его воочию, услышит ли его голос? Соединится ли с ним, подобно воздуху, которым дышит? Его это обременяло и вызывало досаду. Но он никогда не уступит изнеможению и никогда не проиграет битву, пусть он страдает и плачет. Он верил в то, что делает. Он не отступит. Вечности не напугать его. Он не узнает смерти. Мир будет подчиняться смене времён года, у него же будет вечная весна. Он будет в авангарде новой жизни, первооткрывателем существования, не знающего смерти, первым, кто отверг вечный покой, проявителем тайной силы. Жизни боятся лишь слабаки. Однако жить лицом к лицу со временем — это мука, невообразимая мука…
Джалаль стоял голый перед раскрытым окном. Был последний день назначенного года. Он подставлял тело лучам солнца, очистившись зимней влагой и холодным дуновением неспешного ветерка. Столь долго терпевшему пришло, наконец, время пожать плоды своего терпения. Конец изнурительной ночи, конец гнетущему одиночеству. Джалаль Абдуррабих больше не эфемерное существо. Он охмелел от нового духа, наполнившего его чувства, опьянившего его вдохновением и подарившим силу и уверенность в себе. Он мог говорить с собой, и поговорит с собой и с другими, когда придёт время, и твёрдо поверит голосу совести. Своей непоколебимостью он победил время, стоя перед ним лицом к лицу без всякой помощи извне. Начиная с этого дня ему нечего бояться. Оно будет угрожать другим своим зловещим ходом: его же не поразят морщины, седина и импотенция. Его дух не предаст его, его не положат в гроб, его не укроет могила. Это твёрдое тело никогда не разложится и не станет прахом. Он никогда не вкусит скорби расставания. Он гулял голым по комнате и уверенно говорил себе: