Для тех, кто по определению не имел доступа к средствам производства или контроля над ними (кроме возможности вернуться домой в деревню), а именно для мужчин и женщин, нанятых за плату, основным последствием депрессии стала безработица, беспрецедентная по масштабу и длительности. В худший период депрессии (1932–1933 годы) 22–23 % британских и бельгийских рабочих, 24 % шведских, 27 % американских, 29 % австрийских, 31 % норвежских, 32 % датских и 44 % немецких рабочих оказались на улице. Что не менее существенно, даже когда после 1933 года экономика начала оживать, безработица не прекратилась – среднее число безработных в 1930‐е годы не стало ниже 16–17 % в Великобритании и Швеции и ниже 20 % в остальных Скандинавских странах, Австрии и США. Единственным государством Запада, преуспевшим в преодолении безработицы, была нацистская Германия в период между 1933 и 1938 годами. Иными словами, на памяти трудящихся еще не было экономической катастрофы такого масштаба, как эта.
Но еще более драматическим положение становилось оттого, что государственной социальной защиты (включая пособие по безработице) не существовало вовсе, как в США, или же, если сравнивать со стандартами конца двадцатого века, эта защита была явно недостаточной, особенно при длительной безработице. Вот почему социальные гарантии всегда являлись жизненно важной заботой рабочих: они защищали от чудовищной неопределенности в случае потери работы, болезни, производственной травмы, равно как и от чудовищной предопределенности нищей старости. Вот почему рабочие мечтали видеть своих детей на скромно оплачиваемой, но надежной работе с твердой перспективой пенсии. Даже в Великобритании – стране, в наибольшей степени защищенной программами страхования от безработицы, перед началом Великой депрессии они охватывали менее 60 % рабочих – и то только благодаря тому, что Великобритания уже с 1920 года была вынуждена адаптироваться к массовой безработице. В других странах Европы число рабочих, претендовавших на пособия по безработице, варьировалось от нуля до примерно одной четверти от всего количества (за исключением Германии, где оно составляло более 40 %) (Flora, 1983, р. 461). Даже те, кто привык к периодам временной безработицы, впадали в отчаяние, когда работы не было вообще, а все скудные сбережения и кредит в местной бакалейной лавке были исчерпаны.
Итак, становятся понятны колоссальные разрушительные последствия массовой безработицы для политики промышленно развитых стран, поскольку именно она явилась главным следствием Великой депрессии для основной массы населения. Какое дело было безработным до приводимых историками-экономистами доказательств того, что большая часть рабочей силы нации, которая не была безработной даже в самые худшие времена, на самом деле стала жить значительно лучше, поскольку в период между мировыми войнами происходило снижение цен, а цены на продукты питания снижались быстрее, чем остальные, даже в самые тяжелые годы депрессии. С тех времен в памяти остались видения общественных кухонь, где готовился суп для безработных, и “голодные марши” из поселков, в которых не строили пароходы и не варили сталь. Озлобленные люди отправлялись в столицы, чтобы обвинить тех, кого они считали ответственными за свои беды. Политики также не могли не видеть, что в германской коммунистической партии (которая в годы депрессии росла почти так же быстро, как нацистская, а в последние месяцы до прихода Гитлера к власти еще быстрее) 85 % были безработными (Weber, 1, р. 243).
Неудивительно, что на безработицу смотрели как на тяжелую и, возможно, смертельную болезнь государства. “Перед войной, – писал автор передовицы в лондонской Times в разгар Второй мировой войны, – безработица стала самой распространенной, самой коварной и разрушительной болезнью нашего поколения: это характерная социальная болезнь западной цивилизации” (Arndt, 1944, p. 230). Никогда ранее за всю историю индустриализации не могла быть написана подобная фраза. Она говорит о послевоенной политике западных правительств больше, чем длительные архивные изыскания.
Как ни странно, чувство беды и растерянности, вызванное Великой депрессией, в большей степени ощущалось среди бизнесменов, экономистов и политиков, чем среди простого населения. Массовая безработица, обвал цен на сельскохозяйственную продукцию больно ударили по малоимущим, но они не сомневались, что имеются некие политические решения (слева или справа) для преодоления этих неожиданных напастей, насколько бедные люди могут вообще ожидать, что их скромные запросы будут удовлетворены. Именно отсутствие каких‐либо перспектив в рамках старой либеральной экономики сделало положение политиков, принимающих решения, столь затруднительным. Чтобы преодолеть внезапные краткосрочные кризисы, они должны были, как они считали, разрушить фундамент процветающей мировой экономики. В период, когда мировая торговля за четыре года упала на 60 % (1929–1932), государства начали создавать все более высокие барьеры для защиты своих национальных рынков и валют от мировых экономических бурь, очень хорошо понимая, что это означает разрушение мировой системы многосторонней торговли, на которой, как они полагали, должно строиться мировое экономическое процветание. Краеугольный камень такой системы, так называемый “статус страны наибольшего благоприятствования”, исчез из почти 60 % 510 торговых соглашений, подписанных между 1931 и 1939 годами, но даже там, где он остался, его рамки были ограничены (Snyder, 1940)[20]. Но когда же этому суждено было закончиться? И существовал ли выход из порочного круга?
20
Пункт, касающийся “страны наибольшего благоприятствования”, на самом деле означает прямо противоположное тому, о чем, казалось бы, в нем говорится, а именно: торговый партнер имеет те же права, как и “страна наибольшего благоприятствования”, т. е. ни одна страна не находится в привилегированном положении.