Казалось бы, отрицательное суждение о Ричарде напрашивается само собой. Он ассоциируется с образом войны, и его, подобно войне, приходится оценивать преимущественно как стихию смертоносную. Все его силы направлялись на войну, и в этом смысле он был преимущественно талантливым организатором разрушения. Опустошение Аквитании ради единства анжуйской политики, опустошение капетингских сеньорий ради утверждения бесспорности владений Плантагенетов, разрушение Сицилии и Кипра ради завоевания Палестины, разрушение Палестины ради недостигнутой мечты об отвоевании Иерусалима... Кажется, дорога Ричарда устлана трупами:
Все поставленные им жизненные цели осуждены историей: англо-анжуйская власть через пятнадцать лет после его смерти была выброшена с континента ко благу Франции, да и ко благу самой Англии, для которой ее поражение на материке и разрыв искусственной связи с ним открыли путь к свободе; Палестина не была им отвоевана; только что восстановленный Аскалон «им же был потом разрушен»; Иерусалим остался в руках сарацин.
Но есть в этой войне, ставшей содержанием почти всей его жизни, одна особенность, которую следует учесть, прежде чем делать окончательный вывод о «несравненном короле». Это была «любовь к дальнему», которая была его слабостью и его силой. Ричарду предшествовали века, где в мелкой, домашней борьбе, в глухом и мрачном взаимопоедании тратил свои силы феодальный мир. Неподвижные горизонты, которыми был сдавлен этот круг феодальной войны, раздвинулись предприятиями далеких предшественников Ричарда — норманнов — завоевателей Нормандии, Сицилии и Англии. В экспедициях норманнов на восток и на юг, приведших их несколькими путями в Византию и Сирию, начиналась — пусть даже в кровавом тумане войны — та сильная тяга к Средиземноморью, которая вывела Европу из ее глухой обособленности, — и наконец случился день, когда на Клермонской равнине она вся была призвана в дорогу Первого крестового похода.
Возникает, конечно, вопрос: обязательна ли была грубая форма военной экспедиции, в которую облеклись обновление «дряхлеющего» мира и процесс перемешивания культур? Нужно ли было насильственно передвигать богатства Лондона и Руана в Сицилию, богатства Сицилии переправлять на Кипр, а кипрские в Палестину? Так ли уж было необходимо перевозить закованных в сталь людей и коней с севера Европы через огромные пространства морей и суши, сооружать сотни судов для того, чтобы, погубив две трети всего этого, заключить договор с Саладином? Ведь к тому времени Венеция и Генуя, Пиза и Марсель уже сто лет направляли на Восток купеческие караваны и содействовали мирному перемешиванию потоков жизни.
Вопросы эти в значительной мере заключали бы в себе ответ, если бы не было нескольких фактов, о которых не следует забывать.
Странствия купеческих караванов в конце XII века только до известных пределов были мирными, и столкновения, какие им приходилось иметь на морях и на суше, постоянно напоминали о том, что хозяйственную свою деятельность человечеству этого века все еще приходилось обеспечивать и защищать вооруженною рукой. Достаточно вспомнить хотя бы судьбу первых судов Ричарда у берегов Кипра.
Тут заметим, что поведение Ричарда в Сирии глубоко несходно с поведением Готфрида и иных ему подобных, «прямых сердцем» рыцарей. Взяв вооруженной рукой Акру и Яффу, он не только прислушивается — может быть, даже слишком — к желаниям и соображениям пизанских купцов, но идет на самые смелые комбинации, договариваясь с Саладином и опять-таки блюдя при этом европейские торговые интересы. Европейская торговля пока еще искала защиты рыцарского меча, и Ричард пытался ее дать и дал, как мог и умел. Иерусалим — так роковым образом слагалась судьба всего крестоносного движения — при этом оказался в стороне.
«Стремление вдаль» для самого Ричарда могло формулироваться как искание «Божия пути», но, несомненно, в его душе, норманна и провансальца, сына Генриха II и Алиеноры, скептика и артиста, пела такая могучая музыка совершенно земных голосов, что в ней иногда глохли молитвы паломника. Финансовые операции, смелые инженерные подвиги и кораблестроительные предприятия, организованные им подвижные наемные армии, даже его сарказмы и песни обличают в Ричарде Львиное Сердце человека какой-то новой поры — при всей кажущейся устарелости роли, исполнителем которой его назначила история. Эта роль оказалась весьма сложна, но он справился с нею, став заметной силой в движении, которое вело человечество к новым берегам.