Вошла Настасия с подносом, на котором был чай в японских чашечках без ручек и какие-то прикрытые крышками мисочки. Поднос был поставлен на низкий столик.
– Объясняйте мне такого рода вещи, я же должна их знать, а вы можете мне рассказать о них, – продолжала мадам Оленска, наклонившись к нему, чтобы передать чашку.
– Пока что это вы мне все объясняете, раскрываете мне глаза на вещи, такие мне привычные и знакомые, что я уже перестал их воспринимать.
Отцепив от одного из браслетов маленький золотой портсигар и взяв себе одну папиросу, она протянула портсигар Арчеру. На каминной полке лежали жгуты, чтобы закурить.
– Ах, ну, стало быть, мы оба можем помочь друг другу. Только мне помощи требуется больше, вы должны научить меня, как себя вести.
У него на языке вертелось: «Не разъезжать по улицам с Бофортом», но его так влекла к себе, так притягивала сама атмосфера этой комнаты, атмосфера, созданная ею и с нею связанная, что посоветовать ей подобное было б неуместно – все равно, как покупающему розовое масло в Самарканде вдруг предложить вспомнить о нью-йоркской зиме и обзавестись теплыми резиновыми ботами. Нью-Йорк казался бесконечно дальше Самарканда, и если они и вправду намерены помочь друг другу, первое слово должно быть за ней: это ей следует научить его видеть Нью-Йорк беспристрастными глазами. При таком способе видения, словно с неправильной стороны бинокля, Нью-Йорк выглядел маленьким и далеким, и это вызывало досаду и огорчало. Но если глядеть из Самарканда – ничего страшного.
– Найдется множество людей, готовых обучать вас, как себя вести, – сказал он, чувствуя смутную ревность.
– О, вы про тетушек моих? И про милую мою бабушку? – Она помолчала, обдумывая ответ. Идея, казалось, не вызвала у нее особого энтузиазма. – Они все немного обижены на меня, что я вроде как сторонюсь их. Бедная бабушка в особенности обижена. Она хотела бы, чтоб я была при ней, а мне захотелось свободы.
На него произвела впечатление легкость, с какой она говорила о великой, страшной Кэтрин. Обстоятельства, заставившие мадам Оленска жаждать свободы даже ценой одиночества, по-видимому, были столь печальны, что вызывали у него сострадание. Но при этом его грызло неприятное воспоминание о Бофорте.
– Думаю, я понял ваши чувства, – сказал он. – И все же я считаю, что родные смогли бы давать вам советы, объяснять, что к чему, и направлять вас по верному пути.
Она подняла свои тонкие черные брови.
– Разве Нью-Йорк – такой уж лабиринт? Мне он, наоборот, всегда казался прямым, как… как Пятая авеню, и все эти пересекающие ее улицы – сплошь под номерами. – Казалось, она заметила, что слова ее вызвали у него легкое неодобрение, и поспешила прибавить, улыбнувшись так, что лицо ее стало непередаваемо прелестным: – Если б вы только знали, как я люблю в нем именно это, эту прямоту, четкость и на всем честные, ясные таблички с обозначениями!
– Обозначить можно все, но не всех, – не упустил случая ввернуть Арчер.
– Наверно, я склонна все упрощать. Остерегите меня, когда заметите. – Оторвавшись от огня, она перевела взгляд на него. – Здесь только двое из всех, кто, по-моему, меня понимает и, значит, может мне все разъяснить: вы и мистер Бофорт.
От соединения его имени с именем Бофорта Арчера слегка передернуло, но он, тут же взяв себя в руки, сумел понять ее и преисполниться сочувствия и жалости. Бедняжка жила, должно быть, так долго и тесно соприкасаясь со злом, что ей и до сих пор вольготнее в его атмосфере. Но коль скоро она считает, что он понимает ее, его задачей будет раскрыть ей глаза на Бофорта, дать ей понять, каков этот Бофорт на самом деле, что он собой являет, – понять и ужаснуться.
И он мягко сказал:
– Понимаю. Но все-таки для начала с ходу не отвергайте ваших старых друзей, не отталкивайте рук, вас направлявших. Я говорю о женщинах постарше – о вашей бабушке Мингот, о миссис Уэлланд, о миссис Вандерлиден. Ведь все они вас любят, восхищаются вами и хотят вам помочь.
Она покачала головой, вздохнула:
– Да знаю я… знаю… Помочь, но лишь при условии, что не услышат от меня ничего им неприятного. Тетушка Уэлланд так прямо и заявила, когда я пыталась… Неужели никто здесь не хочет знать правды, мистер Арчер? Жить среди всех этих добрых людей, которые только и просят от вас одного – притворства! Что это, как не крайняя степень одиночества!
Она закрыла лицо ладонями, и он увидел, как худые плечи ее затряслись от рыданий.
– Мадам Оленска! О, не надо!.. Эллен! – воскликнул он, порывисто вскакивая и наклоняясь к ней. Он сжимал ей руку, грел ее в своих ладонях, как если б то была рука ребенка, ласково бормотал какие-то слова утешения, и спустя минуту она высвободилась и подняла на него глаза с мокрыми от слез ресницами.