Но здесь мы уже подходим, по всей видимости, к самому существенному для сюжета настоящий статьи. Дело в том, что интерес Вальцеля к романтизму и многолетние занятия данной проблематикой стали у него прямым следствием его интереса и внимания к современности, интерпретатором и «ментором» которой он себя ощущал (вспомним урок, полученный им у талантливого ученика Леопольда фон Адриана), полемизируя при этом с академическими коллегами, у которых попытка изучать немецкую поэзию (литературу) вплоть до непосредственной современности вызывала возмущение. Вальцель же, исходя из собственного культурного опыта, создает новую перспективу так называемой Romantik-Forschung (изучения романтизма), заостряя внимание на том, что сам он называл «возвратным созвучием» («die rückläufige Zusammenstimmung») поэтического мышления эпохи модерна с романтическим[73]. В самой эпохе модерна, которая рассматривалась подчас как бескровная революция, Вальцеля волновала возможность увидеть преемственность и непрерывность, или, если говорить в терминах Гёте, приоритет нептунизма над вулканизмом[74]. Для Вальцеля же подспудной задачей было «не только открыть поэтов читателям, но и поэтам – их самих». Во всяком случае, тем поэтам, которым неведомо, чéм они обязаны предшествующим периодам развития немецкой литературы.
Остается только гадать, почему, говоря о Вальцеле, Жирмунский не акцентирует внимания на подобном подходе к изучению романтизма (через современное искусство) – подходе, который очевидно сказался в его собственных ранних трудах «Немецкий романтизм и современная мистика» (1914) и «Религиозное отречение в истории романтизма» (1919). Вспомним здесь и как явно коррелирующий эпизод усеченного перевода на русский язык названия труда Вальцеля «Немецкая литература после смерти Гёте», о котором уже выше шла речь и в котором также была словно проигнорирована преемственность («Импрессионизм и экспрессионизм в современной Германии»).
Вопрос этот остается тем более открытым, что интересовавший, как мы уже видели, Жирмунского поворот Вальцеля к проблемам формы носил у последнего ярко выраженный педагогический и эстетический характер: чувство формы мыслилось им как условие углубленного наслаждения искусством (Kunstgenuß), которое он ставил перед собой как высшую цель [Merker, 1922: 7; ср. Schmitz, 2000: 117]. А с другой стороны, на внимание к форме Вальцеля вывел именно синтетический подход к истории литературы – поворот, которому Вальцель уже a posteriori дал следующее объяснение: «наука (Wissenschaft) представляет собой нечто большее, чем знание (Wissen). ‹…› Только совокупное зрение (Gesamtschau), или, если это словосочетание покажется слишком претенциозным, обозрение (Überschau) позволяет сформулировать понятия, относящиеся не к единичным явлениям, но которые можно применять к целой серии явлений» [Walzel, 1956: 26]. При этом, продолжает он далее, содержание (Gehalt) и форма (Gestalt) соединяются в едином целом словесного произведения искусства (Wortkunstwerk), что дает возможность описать изолированные произведения в их эпохальной типологии.
Попутно обратим внимание еще на одну возникающую здесь «трудность перевода». Используемую Вальцелем синтетическую оппозицию Gehalt – Gestalt Жирмунский переведет как содержание – форма, педалировав при этом антиномичность, в то время как сам Вальцель использует Gestalt в более усложненном смысле, как образ, в котором соединяется одновременно форма и содержание (характерно, что в отношении, казалось бы, более чуждого ему Гундольфа Жирмунский окажется гораздо внимательнее к градации понятий Stoff, Form, Gehalt, Gestalt) [Жирмунский, 1927: 10–13].
Возвращаясь к Вальцелю, отметим, что к вёльфлиновским «основным понятиям истории искусств», которые и становятся для него инструментом описания (ср.: «Для мира поэзии нам потребно нечто, что соответствует категориям Вёльфлина» [Walzel, 1917: 23]), Вальцель как раз и обращается в своем поиске надындивидуальных типов, или, иными словами, эпохальной типологии. Вместе с тем, как уже неоднократно отмечалось в исследовательской литературе, Вальцель не смог перенять конструктивный, принципиально формальный подход Вёльфлина[75], поскольку мыслил в рамках единой органической эстетики, которую почерпнул у Гёте и ранних немецких романтиков, у Гердера, Шефтсбери и, наконец, Плотина [Rosenberg, 1991: 119]. Видимо, оттого и труд Вальцеля «Wechselseitige Erhellung der Künste» [Walzel, 1917] перерастает у него рамки научной монографии, становясь родом Gesamtkunstwerk (дословно: совокупного произведения искусства), как его понимали йенские романтики, в частности Ф. Шлегель и Новалис. Что, в свою очередь, позволило Вальцелю использовать те категории, которые Вёльфлин ввел для описания стиля, еще и для описания «духа времени» (Zeitgeist) как последней инстанции исторической типологии [Schmitz, 2000: 123].
73
Сам Вальцель впоследствии признавался, что возможность такого сопряжения романтизма и современной эпохи открылась ему благодаря книгам Рикарды Гух «Расцвет романтизма» («Blütezeit der Romantik», 1899) и «Распространение и распад романтизма» («Ausbreitung und Verfall der Romantik», 1902). В ответ своим многочисленным оппонентам он писал, что речь в настоящий момент идет о том, чтобы важные завоевания Рикарды Гух соединить с результатами исследований Рудольфа Гайма, Вильгельма Дильтея и Якоба Минора.
74
Ср. в четвертом действии второй части «Фауста» рассказ Мефистофеля о вулканическом происхождении земли, что в определенном смысле является метафорой революции и насильственного переворота, тогда как Фауст выступает как адепт нептунизма, то есть эволюционной теории.
75
На самом деле в русской рецепции Вёльфлина тоже присутствовала тенденция усматривать в его подходе содержательную сторону. О «содержательной подкладке» Вёльфлина говорил, например, Б. Виппер, называвший его «формалистом по недоразумению» (см. его предисловие к русскому изданию книги [Вёльфлин, 1922: 5–6]). Характерно, что В. П. Зубов в защищенной в 1946 году диссертации «Архитектурная теория Альберти», полемизируя с ранним Вёльфлином, увидит у позднего Вёльфлина, в его размышлениях об эволюции видения, совершаемый, но так до конца и не совершенный прорыв из чистого формализма к конкретно-историческому изучению «социально-обусловленных изменчивых форм воззрения на мир»[Зубов, 2001: 413]. См. подробнее: [Дмитриева, 2009: 113–114].