За десять лет до войны в Персидском заливе Томас Джилович опубликовал результаты серии экспериментов, показывающих, как не имеющие отношения к делу ассоциации из прошлого могут влиять на принятие решений. В ходе одного из его экспериментов студентов, специализировавшихся в политических науках, попросили разрешить гипотетический международный кризис. Кризис состоял в том, что маленькой демократической стране угрожал агрессивный тоталитарный сосед» проводивший подрывные действия против демократического режима и сосредоточивавший на границе войска. В информацию о кризисе были вкраплены не имеющие отношения к делу фразы, предназначенные для того, чтобы выдвинуть на первый план сходство этого гипотетического кризиса с войной либо против нацистской Германии, либо против Северного Вьетнама. Например, этим будущим специалистам в области политических наук говорили, что меньшинства бежали из демократической страны либо в вагонах товарных поездов, либо на маленьких лодках; о надвигающемся вторжении упоминалось либо как о «блицкриге» (Blitzkrieg), либо как о «молниеносном ударе» (Quickstrike); президент США был либо из штата Нью-Йорк (как Ф. Д. Рузвельт), либо из штата Техас (как Л. Б. Джонсон); правительственное совещание по поводу кризиса проводилось либо в Уинстон Черчилль Холле, либо в Дин Раск Холле. Повлияли ли эти не имеющие отношения к делу «сходства» на суждения о том, как следует поступить с кризисом? Как это ни поразительно, да. Джилович выяснил, что студенты, которых инструктировали таким образом, чтобы они представляли себе кризис как подразумевающий участие нацистской Германии, были более склонны рекомендовать американское военное вмешательство, чем те, кого настраивали видеть в нем новый Вьетнам.
Как убеждают аналогии и метафоры?3 В двух словах, аналогия или метафора предубеждают, выдвигая одни сравнения на первый план, скрывая при этом другие и обеспечивая структуру для придания нужного смысла информации, потенциально допускающей двоякое толкование. Например, рассмотрим обычные метафоры любви: любовь — это война («я ее завоевал»; «она боролась за его любовь»); любовь — это волшебство («она околдовала»); любовь — это болезнь («это — болезненные отношения»); любовь — физическая сила («меня притягивало к ней»; «отношения утратили импульс»); любовь — безумие («я схожу по ней с ума»). Каждая метафора выдвигает на первый план некоторые аспекты любовных отношений (например, «всяческие уловки — это нормально», «проблема должна быть решена», «любовь не подчиняется моему контролю»), определяет, что именно надо делать (например, «нужно ее очаровать», «постараться исцелить отношения», «просто позволить событиям идти своим путем»), и предоставляет способ, позволяющий придать смысл поведению (например, "холостяки останутся холостяками", «их любовь растет»).
Рассмотрим метафору, которую мы изложили в первой главе: «пропаганда — это нападение, вторжение» (т. е. атакующий стремится победить ваш разум и верования). Она привлекает ваше внимание к определенным аспектам: пропагандисты вроде политических деятелей и рекламодателей — это враги; пропагандистская тактика подобна военным маневрам и вооружению, которое следует демонтировать, если нужно прекратить его действие; ваш разум и эмоции нуждаются в защите от нападения. Если вы согласились с нашей метафорой пропаганды, думаем, что вам, вероятно, эта книга сразу же понравилась. Но мы могли бы выбрать и другие метафоры. Например, в бывшем Советском Союзе пропаганда рассматривалась как «просвещение и образование» (знакомство с теорией, внушение определенных идей). Если бы мы выбрали эту метафору, вы сейчас держали бы в руках совсем другую книгу. Мы рассуждали бы об «учащихся», которым легко или трудно «учиться» (воспринимать убеждение), и о том, как надо использовать тактику убеждения, чтобы открыть молодые умы для истины. С другой стороны, мы могли бы исследовать метафору, одобренную основателями Соединенных Штатов, — убеждение как «строительство» (закладка фундамента для аргументации) и как «путешествие» (экспедиция с целью обнаружить что-то новое). Это также была бы другая книга, но, возможно, ее все же стоило бы написать.
В конечном счете, однако, дискуссия о выборе курса своих действий должна свестись к вопросу о том, какое определение ситуации следует воспринимать как правильное: «Саддам это новый Гитлер» или «Ирак это новый Вьетнам»? Конечно, нам следует принимать в расчет гипотезы, согласно которым обе аналогии истинны, ни одна не является верной, или, может быть, данной ситуации соответствуют и другие аналогии. Например, историк Поль Кеннеди представлял себе вовлечение американской армии в конфликт в Персидском заливе как параллель зарубежных войн Испании 1630–1640 годов. Одним из аргументов сторонников американского участия в войне было то, что успех этой войны поможет восстановить нации уверенность в себе и переломить настроение неверия в собственные силы и пораженчества, как считалось, преобладавших в стране начиная с 1960-х годов, — другими словами, преодолеть «Вьетнамский синдром». Великий испанский министр, герцог Оливарес[34] выдвинул подобный аргумент в пользу вмешательства Испании на стороне Габсбургов в Тридцатилетней войне. Услышав о первых успехах Испании на полях сражений, Оливарес объявил их «крупнейшей победой нашего времени», доказывающей неправоту внутренних и зарубежных хулителей Испании; благодаря военной доблести и мастерству полководцев Испания все еще оставалась первым номером на международной арене. Внутри страны, однако, промышленность была уже неконкурентоспособна, улицы заполнены безработными и бездомными, а национальный долг стремительно возрастал. Поколением позже Испания перестала быть мировой державой.
В классических теориях риторики аналогия как форма убеждения воспринимается с пренебрежением; любая данная аналогия уязвима для враждебной критики на том основании, что базируется на неверных сравнениях и что подчеркнутые в аналогии моменты сходства не относятся к делу и несущественны. Согласно классической теории риторики, аналогии следует оценивать, пользуясь двумя правилами.
1. Сходство между двумя предметами должно касаться относящихся к делу, существенных аспектов этих предметов.
2. Аналогия не должна игнорировать относящиеся к делу различия между этими двумя сравниваемыми предметами.
Обратите внимание, что получится, если мы применим эти классические правила для оценки любой из трех предложенных точек зрения на войну в Персидском заливе. Нам тут же потребуется больше информации и фактов о настоящем и прошлом. Каковы экономические и социальные условия наций-участниц? Что случилось с империей Габсбургов, Германией и Вьетнамом после того, как каждая соответствующая война была закончена? Каковы были экономические и социальные издержки каждой войны? Отвечая на подобные вопросы, можно полнее разобраться в ситуации, с которой мы имеем дело, — провести анализ, который может дать информацию для принятия таких важных решений, как стоит или не стоит отправляться воевать.
Есть и другой способ оценить, насколько обоснована дефиниция ситуации со стороны коммуникатора — искренность, честность коммуникатора. Другими словами, действительно ли сторонник данного взгляда на мир верит, что дело обстоит именно так, или он просто принял на вооружение эту точку зрения для прагматических, пропагандистских целей? Например, 15 октября 1990 года, незадолго до начала войны в Персидском заливе, президент Буш заявил:
Теперь [из Кувейта] ежедневно просачиваются новые известия об ужасных злодеяниях, совершаемых силами Саддама… о систематическом оскорблении души нации, смертных казнях без суда и следствия, ставших обычными пытках… новорожденных младенцах, выброшенных из роддомов… беспомощных пациентах, оторванных от капельниц… Гитлер вернулся. Но помните, когда война, развязанная Гитлером, закончилась, был Нюрнбергский процесс.
34
Оливарес (Olivares) Гаспар де Гусман (1587–1645), граф, герцог (с 1625), в 1621–1643 первый министр Испании. Подавлял сепаратистские тенденции испанских провинций. Инициатор возобновления Испанией в 1621 войны с Республикой Соединенных провинций и участия в Тридцатилетней войне 1618–1648.