В той или иной мере сплетни и домыслы были неизбежным следствием ухаживаний на столь публичной арене как Мейфэр с его бальными залами и театрами, чем-то похожими на аквариумы с золотыми рыбками. Помимо дам, перебравшихся в город на время сезона и в письмах разносивших родным и близким по всей стране вести и слухи о флиртах и помолвках, ровно тем же самым занимались и газеты, публиковавшие свежие слухи на потребу читателям. «Леди Гарриет Кавендиш, говорят, ответила согласием на предложение достопочтенного г-на Баррела, который так долго вздыхал по ее нежной ручке и милой улыбке», – сообщалось в Morning Post в марте 1804 года, и это был далеко не первый и не последний раз, когда бедную кузину Сары сватали за кого ни попадя безо всяких на то оснований.
Опасаться завидным невестам наподобие Гарриет приходилось не только сплетен среди гостей многолюдных собраний сезона: рои слуги, вьющихся вокруг величественных особняков Вест-Энда, вносили своим жужжанием не меньший вклад в распространение слухов о намечающихся браках. В 1807 году Гарриет (Гаррио) неимоверно долго смеялась после того, как ее горничная Уокер сообщила, да еще и с неким негодованием в адрес своей госпожи, что не только в доме Девонширов, но вообще в каждом доме, где ей доводится бывать, ее товарки-служанки только и говорят о том, что ее госпожа собирается замуж за мужчину, который «вьется за нею хвостом, куда бы она ни пошла», – за собственного «кузина Уилли», то есть, Уильяма Понсонби. Конечно, у того развилась к ней некая мальчишеская tendre [5], и все замечали его внезапные заходы в ее комнату наверху или привычку уходить из гостей от бабушки с нею за компанию. Пока Гаррио силилась понять, как бы ей это мальчишество обуздать «без притворства и ханжества», многочисленная прислуга происходящее заметила, растрезвонила и, как выяснилось, осудила «постыдную связь». «Видано ли, чтобы ничем не связанную с молодым человеком девушку молва навеки повязала с ним, а гордую унизила? – жаловалась она сестре после того, как терпеливо выслушала упреки от Уокер. – В высшем свете я теперь, выходит, обещана Фредерику Бингу, а в низшем – Уилли!».
Всевидящие очи светской публики и длинные языки горожан не только сильно осложняли всем участникам навигацию по брачному рынку, но и препятствовали многообещающим во всем остальном ухаживаниям. После того, как в мае 1818 года юные дамы занялись измышлениями относительно якобы достигнутого понимания между леди Элизабет Левесон-Гоуэр и лордом Белгрейвом, будущим графом Гровенором, он «сделался сам не свой и танцевал со всеми подряд красавицами, кто только был в зале, кроме Нее», – писала леди Уильямс Уинн невестке о своих наблюдениях у Альмака, подливая масла в огонь слухов. Пара в итоге заключила-таки брак, но лишь через год с лишним после всех этих пересудов. «Очень утомляет, что молодой человек не может лишний раз пригласить на танец приглянувшуюся девушку из опасения, что люди сочтут это за сватовство», – сокрушалась миссис Калверт после того, как ее дочь Фанни лишилась одного из постоянных кавалеров, видимо, испугавшегося пошедших слухов о предстоящей женитьбе.
Если привлекательный знакомый с перепугу начинал девушки сторониться, неписаные правила благопристойности вынуждали ее смиренно это принимать. Неприличным для юной леди считалось и проявление знаков внимания к симпатичному незнакомцу. Даже завязывать беседу ей было строго воспрещено; сначала нужно было дождаться, чтобы их друг другу представили. И в опере благородной девице праздно прогуливаться по залу в отличие от ее брата возбранялось; нужно было смирно сидеть в ложе в ожидании гостя. Не могла она и сама пригласить кавалера на танец; оставалось лишь ждать, не сделает ли он этого сам; а вот отказываться от чьего бы то ни было приглашения на танец было чревато риском просидеть без движения до конца бала, и приходилось протягивать руку любому пригласившему кавалеру вне зависимости от ее личного мнения о его человеческих и танцевальных качествах. Она могла лишь неявным образом приободрять потенциального ухажера, хотя и тут слишком откровенный флирт или фамильярность с мужчиной были чреваты тем, что острые на язык светские дамы или, хуже того, патронессы клубов Альмака навесят на нее ярлык «шустрой» или «пронырливой».