Привычно фривольный поначалу флирт Сидни очень скоро перерос в нечто бо́льшее, и она стала описывать Чарльза не иначе как друга. На самом деле в ее письмах той поры постоянным адресатам она отзывается о нем с энтузиазмом, заставляющим заподозрить влюбленность, называя его и «необычайно талантливым», и «любезнейшим и самым что ни на есть доброжелательным человеком». Очевидно, они проводили вместе уйму времени. Он подтянул ее итальянский, сообщала она, выражала восхищение «смелостью и оригинальностью мнений» Чарльза и подтверждала, что он «обдумывает всякий важный предмет вместе с нами».
Со своей стороны Чарльз быстро решил, что хочет большего, чем просто дружба. Всего лишь через месяц после знакомства он с подачи Аберкорнов сделал Сидни предложение. Ошеломленная, похоже, столь стремительным развитием событий она писала отцу 20 августа: «Дорогой мой папа, я… даже теряюсь, с чего начать обращенную к тебе просьбу о том, чтобы ты – короче, отпустил меня замуж за доктора Моргана, за которого я не выйду, если ты этого не желаешь. Смею сказать, что и сама понимаю, насколько ты будешь ошеломлен; но я и сама в еще большем смятении, ибо лорд и леди Аберкорн так поторопили это дело, что я действительно не понимаю, к чему все это и как мне быть».
Ни слова о собственной роли в романе. Из всех писем, разосланных ею по этому случаю, следовало, что она ощущала себя прямо-таки скромной девой, вынужденно мирившейся с ухаживаниями и обескураженной пылкостью, на которую она «невольно вдохновила» Чарльза. Однако, по неизменным утверждениям всех ее биографов, Сидни вообще любила править, приукрашивать и перетасовывать факты из своей жизни для придания канве событий пущего драматизма, причем порою до потери всякой связи написанного о ней с реальностью. К 1 сентября она окончательно самоустранилась из этого романа. «Человек влюбился в меня… и чуть ли не взял в жены, прежде чем я успела понять, где я и к чему это все», – сообщила она подруге, добавив для верности: «Я же отказывала ему и отвергала его снова и снова». Между строк ее писем легко читается, однако, что она вполне осознанно давала Чарльзу понять, что отвечает взаимностью на его чувства. И, хотя она никогда по-настоящему не признавалась кому бы то ни было в своей любви, все, что она ни сообщала о нем своим конфиденткам, выдавало ее решительную увлеченность состоявшимся по жизни и очарованным ею Чарльзом: «…за вычетом его дикой, беспочвенной любви ко мне, это существо – само совершенство, – изливала она свои восторги в очередном письме. – Самый мужественный, чтобы не сказать отважный строй мыслей, объединенных таким добросердечием и благорасположением, каких я ни у единого человеческого существа не встречала».
Кристально ясно получателям этих ее писем было одно: ее тревожит стремительность развития этого ее неожиданного и совершенно «непредусмотренного» романа. Из следующей серии ее веерных посланий все узнали, как Сидни спланировала и совершила побег из золоченой клетки, в которую вдруг превратился Баронскорт, и купила себе глоток вольного воздуха. Под предлогом необходимости проведать больного отца она в конце сентября сбежала в Дублин, пообещав Чарльзу вернуться через две недели. Однако недели обернулись месяцами, и в декабре она была все еще там. И отнюдь не у отцовского одра и не в тихих раздумьях, а в буйстве вольного разгула и флирта по балам и вечеринкам, пока ее суженый маялся у Аберкорнов, терзаемый день ото дня усиливающимися чувствами ревности и отчаяния.