С таким же успехом, но с большей вероятностью сорваться в грозные звуки, полные левиафанизма, но не имеющие самостоятельного смысла, можно воспользоваться главами финала, хотя надо понять, что, заходя в одну и ту же книгу с разных сторон, мы никак не получим д в у х о д и н а к о в ы х альбомов, и если в первом из составленных нами только еще предчувствуется ветер с моря, то во втором — море тяжело бьется в ритме сердца, который вот-вот будет оборван сокрушительным ударом китового лба:
1) Полночь на мачте — гром и молнии. 2) Мушкет. 3) Стрелка. 4) Лаг и линь. 5) Спасательный буй. 6) На палубе. 7) “Пекод” встречает “Рахиль”. 8) В каюте. 9) Шляпа. 10) Симфония. 11) Погоня (части 1, 2, 3).
Каждый волен составить собственный альбом из глав романа и строить предположения относительно его музыкальной стилистики; любопытно, однако, будет убедиться в том, что, сколько бы мы ни прилаживали, например, трэш и рэп к творению Мелвилла, он упорно будет отторгать их, никакой порядок глав не может быть ими озвучен; зато вполне можно представить себе развернутую музыкальную трилогию вроде той, на которую однажды отважились Эмерсон, Лейк и Палмер.
Однако, какой бы великолепной возможностью ни казался каждый из этих трех альбомов, ясно, что трилогия должна быть завершена, достаточно н а м е к а на такую возможность; из всех трех альбомов строго-настрого следовало бы запретить делать более одного, да и при этом особенно поостеречься финальной части, которую труднее всего прочесть с суровой простотой.
Так что “Лед Зеппелин” в какой-то мере оказались правы, воспользовавшись самым малым из всего богатства этой книги. Пожалуй что, в своем “Моби Дике” им по крайней мере удалось выразить нечто, связанное с округлостью и покатостью кита (подобно тому, как выражает эти свойства датское название кита — hval) и продемонстрировать, что раскатывание (walw-ian) этой чудовищной массы высвобождает клубящиеся вихри стихийной энергии.
Может быть, большего и не стоило делать, хотя я с удовольствием послушал бы в исполнении “Led Zeppelin” версию “Лоскутного одеяла” или “Отварной рыбы”. Однако более подробное прочтение романа, боюсь, было бы монотонным и, при небрежении, еще и слишком литературным. А это — уже явное сползание и чудовищный соблазн XIX века, соблазн “Могучей кучки” и Вагнера, соблазн оперы. И уж если действительно надо вообразить себе нечто ужасающее, то достаточно представить полную иллюстрацию романа в какой-нибудь симфонической тетралогии наподобие “Кольца Нибелунгов” Вагнера, но сработанную по канонам нового века в виде бродвейского мюзикла или неумолимого, как шизофрения, авангардного выродка. Вот это был бы монстр пострашнее белого кита!
Может быть, смутно чувствуя такую возможность, “Led Zeppelin” поступили так же, как китобои, не склонные к напрасному самопожертвованию:
“Табань! — вскричал старший помощник капитана, когда, обернувшись, он увидел над самым носом шлюпки широко разинутую пасть кашалота... — Табань, кому жизнь дорога!”
И они написали блюз на 4:25.
Тем же, кто склонен к симфонизму и хочет почувствовать “Моби Дика” во всем многообразии звуков — от завывания зимнего ветра на улицах Нантакета до скрипа разделочных талей и ударов молота по наикрепчайшей стали предназначенного белому киту гарпуна, сваренного из гвоздей, которыми подковывают скаковых лошадей, — могу посоветовать лишь одно: читать книгу. Ибо лишь в ней действительно, может быть, поровну музыки и слов.
Как и всякий истинный мифотворец, Мелвилл, всецело прожил свой миф. Написав великую книгу, которая стала его величайшим достижением и величайшей неудачей (отчасти задев самолюбие публики, а отчасти — оставшись совершенно непонятой, она закрыла ему дорогу к какому-либо подобию писательского преуспевания), он вынужден был стоически, без надежды снова войти в моду, работать, одновременно служа инспектором № 41 в нью-йоркском порту. Все его последующие прозаические опыты провалились, не принесли успеха и стихи (за исключением небольшого сборника “Картины войны”). Последняя книжечка стихов была издана тиражом 25 экземпляров.
В год смерти Мелвилла (1891) Поль Гоген уехал из Франции в Полинезию. Это кажется символичным: когда умирает пророк, должен найтись кто-то, кто согласится принять дар его пророчества и разделить его судьбу.
Судьба! Сорок лет неудач, почти без просвета. Одно дело было — декларировать неудачу как принцип, другое — изжить ее самому, больше того, разделить ее с семьей, с близкими. Для этого нужно было большое мужество и большая сила: знать о масштабах своего дарования, чувствовать себя не только современником, но и собеседником самых читаемых авторов эпохи — и стойко нести свою неудачливость. Такое под силу, пожалуй, только Блудному сыну, одиноко пробивающему свой путь. Эта сила, способная противостоять реальности, добывается горьким опытом.
Однако что проку говорить о реальности, когда фильмы Голливуда для большинства обитателей современных городов куда реальнее, острее, содержательнее, чем собственная повседневная жизнь! В эпоху поставангарда как-то смешно говорить о реальности! Но вот что я тебе скажу, приятель: представь, что у тебя вырубилось электричество. И больше нет видео и стерео, нет теленовостей и телесериалов — ничего из того, что заменяет тебе поступок. Представь это, и ты почувствуешь привкус реальности. А если поступок станет неотвратимым и ты вынужден будешь избрать судьбу Блудного сына, не слишком пугайся того, что тебе придется узнать. Ты убедишься в реальности Бога, и не мое дело знать, какой стороной он повернется к тебе.
“...Я знаю тебя теперь, о ясный дух, и я знаю теперь, что истинное поклонение тебе — это вызов. Ни к любви, ни к почитанию не будешь ты милостив, и даже за ненависть ты можешь только убить; и все убиты... Я признаю твою безмолвную, неумолимую мощь, но до последнего дыхания моей бедственной жизни я буду оспаривать ее тираническую, навязанную мне власть надо мною...” Эти слова, вырывающиеся из уст безумного капитана Ахава, дают нам повод еще раз задуматься над загадкой великой книги. Почему-то считается, что Моби Дик есть воплощение зла и орудие зла, слепо уничтожающее человека. Но Моби Дик убивает лишь тех, кто осмеливается поднять на него руку. Вызов тем и хорош, что провоцирует реальность быть и ощутимее, и беспощаднее. И, отвечая на вызов Ахава, Моби Дик восстает из вод, как посланец Бога, открывающегося гордецу в своей неумолимости.
Ахав погибает, спаленный своим безумием, но выживает Блудный сын, который не противопоставляет себя Богу и не преклоняется перед ним — он лишь д о г а д ы в а е т с я о нем. “Моби Дик” действительно сравним с Библией в том смысле, что это священная книга. Книга о Боге или о непостижимости Бога. Повсюду видит одинокий отблески божественного света и молнии божественного гнева — но не осмеливается судить о Боге в целом. Довольно и того, что по этим отблескам он может судить о реальности сущего и безусловной своей подчиненности общему ходу вещей.
Кажется, размышления о Боге и человеческой свободе в рамках божественной свободы до конца жизни волновали Мелвилла. Д о г а д к а о Боге терзала его. Возможно, ему хотелось верить в справедливость, во что-то похожее на воздаяние. Хотя, как Блудный сын, он не мог не знать, что каждому и так дано по его мере, и недостойно просить о большем.
В этом смысле интересны стихи Мелвилла и особенно один повторяющийся в них мотив отсутствия кого-то, кто должен занимать заглавное место — во главе колонны или во главе стола. Тот, кого нет, угадывается по о т с у т с т в и ю, пустота слишком зияюща, чтобы не быть заполненной...
Впрочем, это уже не тема блюза, а тема баллады, которую тоже просто представить себе у “Лед Зеппелин” — правда, не на втором, а на четвертом альбоме, или на “Houses of the Holy”:
Ночной поход
Знамена свернуты, кларнеты немы,
Так армия уходит в ночь;
Сияют копья и блещут шлемы,
Мерцанье в темноте.
В тиши глубокой солдат потоки,
Развернут строй в порядке строгом,
Всю затопляя собой долину —
Вождя не видно.
В дрожащей дали затерян след его,
Гласят легенды: он шагает в одиночестве,
Но чутко внемлет его заветам
Сияющее воинство1.
1 Перевод Г.Гриневой.