И кто же дьявол в этой схеме? Не будем только делать схоластических выводов; честнее будет, если мы прямо отправимся по его следам…
Летом 1967-го Брайан Джонс побывал в Монтерее (Калифорния), где занималась Эпоха Больших Фестивалей: музыка из подвалов и клубов выплеснулась на зеленый простор, и звуки ее были так же неслыханны, как невиданны были люди, внимавшие им. Пуританская Америка кончилась. Монтерей наводнили хиппи, проповедники неизвестных религий, продавцы марихуаны, авантюристы и искатели приключений вроде Кена Кизи, длинноволосые дикари, поборники сексуальной свободы и иные персонажи, которых не так-то просто определить. Время Фестивалей было первой карнавальной эпохой в истории человечества: да-да, ряженые вторглись в историю, серьезную историю серьезных политиков, историю ЦРУ и КГБ — и изменили ее ход… Конечно, вьетнамская война закончилась не потому, что хиппи в Чикаго вставляли гвоздики в направленные на них дула автоматов, — но после этого в самой Америке уже не осталось патриотов вьетнамской войны. И кризис Франции де Голля созревал не в Латинском квартале Парижа — но именно захват студентами Сорбонны в мае 1968-го ознаменовал конец очередной республики. Черные флаги анархии на фронтоне университета, несколько перевернутых машин, подожженное министерство, столкновение многотысячных толп молодежи с полицией, газ, водометные пушки — и при этом ни одного трупа. Девушки в красном. Девушки в черном. И надо всем этим — музыка, музыка. музыка… Вспышка огней, Капитан Чудо, товарищ Че, Мао Цзэдун, Мишель Бакунин и сам Сатана — все это карнавальные герои, призванные покончить со скукой серьезного мира, мира холодной войны и атомной бомбы; мира затаенных страхов, которые парализуют человеческую волю. Страха исчезнуть без следа, как в Хиросиме; страха потерять работу и статус; страха быть застуканным в постели с любовницей…
Весть об освобождении шла вместе с музыкой. Чем больше было музыки, тем дерзостнее были попытки разорвать связи с отчим миром. Джордж Харрисон летом 1967-го тоже побывал в Калифорнии, но уехал оттуда несколько перепуганный американским равнинным размахом того, что в Европе носило более цивилизованный и камерный характер: опытов с наркотиками, “возвращением в природу” или попыток испытать в прохладном англиканском моральном климате те восторги земной любви, о которых рассказывали вчерашним протестантам древние скульптуры на фронтоне индийского храма в Кальджурахо.
Напротив, Брайан Джонс чувствовал себя в Монтерее совершенно в своей тарелке среди двухсот тысяч поклонников рок-музыки. Есть фотография, на которой он заснят вместе с Хендриксом: они идут… нет, они величественно шествуют среди непосвященных — два героя, два рыцаря карнавала, в ослепительном блеске немыслимых доспехов: Брайан одет в светлый средневековый кафтан, Джими — в гусарский мундир времен войны Севера и Юга…
Вернувшись в Лондон, Брайан настоял, чтобы “Стоунз” сделали альбом в той новой “психоделической” стилистике, которая родилась, не без помощи ЛСД и кислотных проповедей доктора Тимоти Лири, на Западе Америки и постепенно проникала в Европу (обосновавшись во Франции, со звуками интенсивно экспериментировали “Pink Floyd” и “Soft Mashine”). “Стоунз” приняли вызов и впервые в своей жизни заперлись в студии. Так через несколько месяцев появился альбом “Их сатанинские величества…”
Занимая в обширнейшей дискографии “Стоунз” незаметное место на отшибе, альбом этот сыграл поистине роковую роль в судьбе группы. Уже в начале работы над ним от группы отказался менеджер Эндрью Олдэм, которого испугали музыкальные изыски, вдохновлявшие Брайана. “Это был некоммерческий альбом… — объяснял он потом. — Меня интересуют мелодии… А здесь песни не были даже написаны заранее. Они сидели по десять часов в студии, отыскивая подходящий гитарный рифф… Это безумие…”
Смена менеджера не спасла пластинку от неуспеха. Лишь лет тридцать спустя критики стали писать о ней как об “одной из самых живописных фресок в психоделической музыке”, но тогда, в 67-м, она совершенно потерялась в тени вышедшего на полтора месяца раньше битловского “Сержанта…”. “Стоунз” сделали несколько вялых попыток защищать свое детище. “Нам не двадцать лет, — заявил, например, двадцатичетырехлетний Джаггер. — Надоело прыгать по сцене…” Однако быстро стало ясно, что на этой музыкальной волне группе не удержаться.
Словно опомнившись, “Стоунз” дают два бешеных концерта в Уэмбли и в Париже и приступают к работе над “Банкетом нищих”, все песни которого написаны в очень жесткой ритм-энд-блюзовой манере. Это, однако, совершенно расхолодило Брайана Джонса, который понял, что отныне и навсегда он утратил в группе ведущую роль. “Брайан постоянно опаздывал на сеансы записи, — вспоминал работавший в то время с “Роллингами” клавишник Ники Хопкинс. — Он садился в своем углу, положив гитару на колени, но, когда его просили сыграть, он начинал плакать, как ребенок. Он не мог вытащить из себя ни одной ноты. Он не служил больше ни делу, ни другим, ни себе…”
Был случай, когда Брайан Джонс пришел в студию с цветком, но без гитары…
По-видимому, честолюбию Брайана не льстило даже то, что во время записи “Банкета…” группу снимал знаменитый Жан-Люк Годар, чутко уловивший в козырной вещи альбома — “Sympathy for the Devil” — явное созвучие с нервным пульсом современности. Действительно, на диске были записаны две вещи, о которых уместно сказать особо. “Street Fighting Man” (“Уличный боец”) — несомненно, отголосок парижского мая. Эта вещь была категорически запрещена к радиотрансляции, например, в Чикаго, как “брутальная музыка, способная вызвать беспорядки на улицах” (что, однако, не уберегло Чикаго от “беспорядков” в августе).
Вторая — “Sympathy for the Devil”, с мощным ф-но Ники Хопкинса и тяжко пульсирующей бас-гитарой: навеки прославленная фильмом Годара сатанинская декларация “Стоунз”. Один из биографов группы выразительно характеризует ее: “Речь идет отныне о вполне реальных вещах, об утверждении симпатии “Стоунз” ко всему, что призвано разрушить привычный порядок вещей. “Симпатия к дьяволу” открыто заявляет: таково мое обязательство, послушайте, а дальше поступайте, как хотите…”
Вот вроде бы друг, мы и ухватили за хвост нечистого… Но кто же дьявол? Неужели кто-то из этих пяти, в одеждах магов и пиратов запечатленных на конверте “Их сатанинских величеств…”? Звезды, Луна, Сатурн, дворец восточного владыки, бутафорские горы из кисеи, Джон Леннон и Джордж Харрисон, арабские всадники, иллюзионисты, три грации Босха, дама с Горностаем Рафаэля, индийские красавицы, бабочки, менялы, попугаи — обертка, в которую заключена вся эта нежная музыка, и сама музыка — это и есть, по-твоему, зло? Да полно, друг, к чему нам такое ханжество? Мы все еще в царстве карнавала. И дьявола мы ухватили за хвост, да он — ряженый. Во всяком случае, к настоящему дьяволу он имеет не большее отношение, чем “The Band War” имела отношение к тем войнам, где проливалась человеческая кровь другими людьми, вроде бы никак не замешанными в чертовщине, но зато имеющими прямое касательство к поистине адским изобретениям человеческго ума: танкам, пластиковым минам, напалму… Мы привыкли, что революции нужны солдаты и бронепоезда; но точно так же революцию могут вершить музыка, поэзия, карнавальные действа. Все попытки перевести на язык классовой борьбы парижские события потерпели крах именно потому, что сами эти события, “политические” по видимости, — тоже не что иное, как карнавал. Карнавал, направленный против того стандарта жизни, который навязывает человеку индустриальная цивилизация, лишая его многомерности: несомненно, эпоха рок-н-ролла напрямую связана с экзистенциалистским бунтом — только не в литературе, а в колоссальных декорациях современных городов и концертных площадок3. Поэтому в карнавальном кружении и должен был появиться дьявол — как последний аргумент, как козырная карта, как секретное оружие.