Описывая свои странствования по разным частям необъятной России, Аксаков, скрепя сердце, констатирует замечательный факт распространения вредного по его мнению, но все же громадного влияния Белинского. «Много я ездил по России, – пишет он в 1856 г., – имя Белинского известно каждому сколько-нибудь мыслящему юноше, всякому, жаждущему свежего воздуха среди вонючего болота провинциальной жизни. Нет ни одного учителя гимназии в губернских городах, который не знал бы наизусть письма Белинского к Гоголю (приведено выше); в отдаленных краях России только теперь еще проникает это влияние и увеличивает число прозелитов… Мы Белинскому обязаны своим спасением, – говорят мне везде молодые, честные люди в провинции. И в самом деле, – продолжает Аксаков, – в провинции вы можете видеть два класса людей: с одной стороны, взяточников, чиновников в полном смысле этого слова, жаждущих лент, крестов и чинов, помещиков, презирающих идеологов, привязанных к своему барскому достоинству и крепостному праву, вообще довольно гнусных. Вы отворачиваетесь от них, обращаетесь к другой стороне, где видите людей молодых, честных, возмущающихся злом и гнетом, поборников эмансипации и всякого простора, с идеями гуманными. Если вам нужно честного человека, способного сострадать болезням и несчастиям угнетенных, честного доктора, честного следователя, который полез бы на борьбу – ищите таковых в провинции между последователями Белинского»[87].
Вот чем обязана преобразованная Россия просветительной деятельности Белинского, неустанно сеявшего семена «разумного, доброго, вечного»…
Многие из брошенных им семян дали всход, многое из того, о чем мечтал Белинский, осуществлено ко дню 50-летия его кончины, но многое еще осталось свершить впереди. Идеи, как и все живое, только путем борения доказывают свою жизнеспособность и право на существование. Чем менее благоприятны окружающие условия, тем более должны поборники идеи прилагать труда для ее распространения. Воспоминание о великом и неутомимом труженике земли русской – Белинском – должно воодушевить притоком новой энергии всех, кому дорого его благодатное имя. – Кажется, достаточно трудны были времена, когда действовал он, «волнуясь и спеша», – а ведь не упал же он духом, не раскис, не «изолгался», по выражению Щедрина, не продался, не стал ренегатом[88].
Нет горше бедствия, как потеря веры в силу добра и разума, в силу права и справедливости, и чем менее продолжительны такие проклятые моменты нравственного одряхления, тем лучше для общественного самосознания:
Таких минут слабости, проклятых моментов нравственного расслабления Белинский никогда не знал – вот чему учит и к чему обязывает его светлая память. И да вольет предстоящее чествование его благословенной памяти новую веру в жизненность и спасительность гуманно-освободительных и просветительных принципов, коим он служил до гробовой доски.
Верное служение гуманно-просветительным заветам, оставленным Белинским, – лучший и наиболее достойный, по слову поэта, способ чествования памяти почивших героев-мыслителей:
Гр. Джаншиев
I
Освобождение крестьян
История говорит властителям: будьте согласны с вашим веком, идите с ним вместе, но ровным шагом; отстанете, – он вас покинет; осмелитесь преградить дорогу, – он вас раздавит. Ваша сила не в вашей верховной власти и великих правах ее, она в достоинстве вашего народа: унижен он, – унижены и вы; он страждет, – вы ненавистны; тогда могущество ваше построено на песке-первый ветер его опрокинет.
88
«Я продаю себя всем и каждому, – пишет оставшийся без дела после прекращения «М. Наблюдателя» Белинский, – от Сенковского до (тьфу, гадость какая!) до Булгарина, – кто больше даст, не стесняя притом моего образа мыслей выражения, словом, моей литературной совести, которая для меня так дорога, что во всем Петербурге нет приблизительной суммы для ее купли. Если дело дойдет до того, что мне скажут: независимость и самобытность убеждения или голодная смерть, – у меня достанет силы скорее издохнуть, как собака, нежели живому отдаться на позорное съедение псам».