Но зачем уходить вглубь времен для иллюстрации мысли, что не всякие средства, установленные в интересах торжества правосудия, ео ipso ведут к достижению его? Достаточно оглянуться на недавнее прошлое [148] , на время, непосредственно предшествовавшее судебной реформе 1864 г. Тут ли не были приложены старания для водворения в России законности и правосудия! И Свод Законов был напечатан, и новое Уложение было составлено, и специальный рассадник юристов был создан! Мало того, в интересах вящего торжества правосудия было создано даже специальное административное учреждение (III отделение) с многочисленными чрезвычайными местными агентами, на обязанности коих лежало денно и нощно «наблюдать, чтобы спокойствие и права граждан не были нарушены людьми сильными, властными; внимать гласу страждущего человечества и защищать «беззащитного и безгласного гражданина» [149] . «Мишура административных гарантий», по выражению Аксакова (см. выше), не замедлила обнаружиться. Когда рядом с провозглашением благородной цели водворения правды устанавливалось келейное, бумажное, инквизиционное судопроизводство, с полным упразднением судейской самостоятельности; когда административный произвол возводился в «перл создания»; когда даже люди науки говорили с университетских кафедр о вреде гласности, о необходимости системою утонченных инквизиторских приемов [150] добиваться сознания подсудимого, – нечего было ждать водворения законности и правосудия.
Ведь ни для кого теперь не тайна, что своеобразные «заботы» о правосудии простирались так далеко, что, допытываясь чистосердечного сознания, еще в пятидесятых годах в Москве без церемонии подвергали пытке, официально отмененной еще указом 1801 г. Лицо, компетентность коего вне всякого сомнения, бывший московский губернский прокурор (потом сенатор) Д. А. Ровинский, удостоверяет, что еще во время гр. Закревского в Москве существовали «клоповники» при Городском частном доме, «Аскольдовы могилы» (то есть совершенно темные ямы под Басманным частным домом), куда сажали «несознавшихся подсудимых», и откуда они выходили слепыми [151] . Кормление сельдями составляло до открытия нового суда явление заурядное в московской следственной практике, которой не была чужда, по словам того же свидетеля, и древняя «виска» [152] . Только с учреждением суда присяжных , по удостоверению этого авторитетного источника, пытка стала выходить из употребления [153] .
Приподнимем еще уголок завесы, скрывающей темные дела дореформенного суда доброго старого времени, чтобы показать, каковы были на деле «заботы» его о правосудии. Как раз перед открытием новых судов, в Рязанской уголовной палате разбиралось дело молодого исправника, перепоровшего массу людей, изъятых от телесного наказания, и так неслыханно надругавшегося над крестьянскими девушками, что в печати невозможно было назвать по имени «омерзительные поступки» блюстителя порядка. Судила-рядила мать-палата. По закону исправнику следовало идти в каторгу, но губернатор принимал живое участие в своем любимце, стало быть… он должен быть оправдан. Так и поступила палата, приговорив «юного повесу», как назвали исправника «Моск. Ведом.», к домашнему аресту на несколько дней.
Справедливо возмущенный этим Шемякиным судом, Катков излил свое негодование в следующих горячих строках: «Какая оскорбительная насмешка, – говорили „Моск. Ведом/\' по поводу этого приговора, – над тем, что люди зовут справедливостью и чтут, как общественную нравственность. Одно другого стоит : и поступки усердного блюстителя благочиния, и приговор над ним губернской юстиции ! Но что такое наша нынешняя , отживающая свои дни губернская юстиция. Что такое эти судьи, которые через несколько времени должны уступить свое место другому судоустройству, долженствующему не иметь с ним почти ничего общего ? Они лишены всякой самостоятельности , особенно когда губернские власти чувствуют себя особенно заинтересованными» [154] …