– А какая разница? Вы сами уже упомянули неадекватную судебную систему королевства. И абсурдность религии, которая предписывает вам, что есть и как себя вести! Если правосудие само по себе аморально, тогда зачем оно нужно? Если каким-то преступникам удается избежать наказания и нет на небе Бога с его конечным воздаянием, – поаплодируем преступлению. Пусть люди делают, что хотят. Они поплатятся, когда откроют спину не тому, кому следовало бы.
Эйч Джи на мгновение онемел. Стивенсону удалось попасть в точку, как это бывало в те дни, когда они с Уэллсом были оппонентами в ораторском клубе. Стивенсон тогда был сильным противником – и явно не растерял своей склонности к цинизму. Однако и Герберт Джордж Уэллс не был в спорах трусом. Он прищурился:
– Вы не считаете, что нам следует насаждать мораль, Джон?
– А зачем?
– Чтобы сохранять порядок.
Стивенсон засмеялся:
– Никакого порядка не существует, Уэллс!
– Тогда как насчет высшей ценности человеческой жизни? Или вы в нее тоже не верите?
– Я работаю хирургом, Уэллс. Люди приходят и уходят. Они рождаются, заболевают и умирают. – Он подался вперед и чуть понизил голос, так что он зазвучал еще мелодичнее: – В моих пациентах меня интересует только то, в каком состоянии находятся их органы. Я как чертов механик, ремонтирующий вагон, – только у меня на руках не смазка, а кровь! И решающий вопрос, Уэллс, вот в чем: ты можешь это исправить или нет? Сколько еще можно заставить колеса крутиться, а сердце – биться? – Он помолчал и снова откинулся в кресле. – И где тут высшая ценность?
Эйч Джи покраснел:
– Нигде, если так поставить вопрос.
По комнате пронесся возбужденный гул.
– Похоже, самый начитанный из нас только что проиграл в споре! – радостно объявил Смит.
Уэллс прожег его взглядом:
– Не окончательно, Рональд. Я готов согласиться с тем, что современные правосудие и мораль непоследовательны, но зато существуют наука и техника. В конце концов они заменят веру в Бога и королеву. Они – надежда на будущее человечества. Они принесут всеобщее просвещение. И они станут тем конечным воздаянием, которое нам всем кажется столь неуловимым.
Стивенсон нахмурился и допил свой кларет, а Эйч Джи продолжил:
– Не пройдет и ста лет, как исчезнут войны, социальная несправедливость и преступность. Наш мир станет прогрессивной Утопией, где каждый сможет предаваться благородным умственным экспериментам и чудесным наслаждениям плоти.
Он замолчал и обвел взглядом своих гостей, убеждаясь, что они все внимательно его слушают – даже Стивенсон и Смит. Уэллс представил себе, будто обращается ко всем ученым Оксфорда, Кембриджа и Лондонского университета – и они ловят каждое его слово.
Он действительно подводил разговор к чему-то важному – и подметил это по тем гостям, которые пока не принимали участия в разговоре. Харпер, психолог, закрыл глаза и сжал пальцами переносицу, чтобы лучше сосредоточиться. А Гриннел, передовой преподаватель естественных наук, непрестанно кивал головой, поглаживая аккуратную бородку.
Но тут Стивенсон снова его прервал:
– Я не нахожу ничего благородного в людях, Эйч Джи. И уж точно не вижу ничего чудесного в человеческой душе, заключенной в темницу плоти. Более того, медицина не видит никаких признаков того, что будущее окажется каким-то иным.
Смит кивнул, горячо его поддерживая.
Уэллс сухо улыбнулся своему оппоненту:
– Я вам соболезную, Джон. Вы вынуждены проводить дни в окружении больных и умирающих. Человеческих существ, которым вам хотелось бы помочь – но помочь не получается, поскольку медицина все еще не вышла из младенческого возраста. Вы родились слишком рано. Это про всех нас можно сказать.
– Вы к чему пытаетесь нас подвести, Уэллс? – Стивенсон механически съел еще несколько канапе. – Опять предсказания? Они не помогут вам одержать победу в споре.
– Я не собираюсь с вами спорить, Джон, – покривил душой Уэллс. – Я просто говорю, что к концу двадцатого века человеческая жизнь станет счастливой и плодотворной для всех на земле.
– А поконкретнее нельзя? – саркастически осведомился Стивенсон.
– Выберите любой год после 1950-го, – предложил Уэллс, пряча раздражение и щедро махнув рукой.
Смит больше не мог сдерживаться и с трудом поднялся на ноги.
– Извините, если это прозвучит по-обывательски, Уэллс, но вы могли бы описать нам Армагеддон – скажем, в 1984 году, – и это все равно ни в чем нас не убедило бы.
– Если вы привязали себя к унылым границам современного Лондона, то виноваты в этом только вы сами, Рональд.