Пришло время оживать.
Опережая крепнущие солнечные лучи, по воздуху мчались горячие призрачные жуки, обуреваемые лютым голодом. Им не были страшны острые сучья и каменные зубы. Исторгнутый изо рта губительный луч, влетевший в самое скопление заколдованных духов, тоже не нанёс никакого вреда, если не считать полыхнувших огненным заревом деревьев и травы. Под треск пламени жуки выдирали кору из тела Лесного Юда, отвлекая его от наступления на деревни, до которых оставалось не так и далеко.
Наевшиеся жуки таяли в воздухе, прекращая своё существование — именно поэтому было важно, чтобы их прилетело как можно больше — громадина получила недостаточно повреждений, чтобы отступить — мощные ноги, покрытые землёй и спутанными ветками, несли её всё дальше и дальше.
— Скорее, оно уходит! — воскликнул Всеволод, хотя бежать за удаляющимся Лесным Юдом смысла не было — на каждый его шаг приходилось с десяток шагов его сильно уступающих в размерах преследователей.
— Нам за ним не угнаться! — горестно воскликнул заяц, — Здесь ноги нужны покрепче! Найдите у реки ветку толстую, да верёвку покрепче, затем ступайте в деревню, что однажды после нападения Юда уцелела. Там на грядке морковь растёт заворожённая. Принесите мне морковь эту, да спросите с конюха деревенского костяной гребень. После наберите воды студёной — сделаем мы коней удалых, догоним Юдо лесное, да и пустим его по ветру!
Сказано — сделано! Пошли Михаил и Всеволод в деревню, впервые за свои странствия не встретив никаких опасностей. На подходах к первым домам в воздухе почувствовался запах гари.
Присмотревшись, Михаил понял, что хоть первые дома не сильно пострадали, в глубине деревни в земле зияла дыра. Народ нёс в кувшинах воду, слышался плач, проклятия в адрес посетившего деревню чудища. Проходя по задымлённым дворам, стараясь не дышать дымным смрадом, Крестоплавский приметил чуть поодаль чуть покосившуюся избу с разбитым возле неё огородом.
Похлопав Всеволода по плечу, он указал в ту сторону.
На грядках росла морковь, но не привычная для эпохи желтоватая, а словно бы светящаяся изнутри, и оттого казавшаяся почти белой.
— Может, нарвём и осторожно уйдём? — шепнул рыжий.
— Нельзя! Там, откуда я родом, за кражу урожая знаешь, что делали?
— Розгами пороли?
— Хуже! Заряжали в самострел соль, а потом в зад палили! Притом соль такая едкая, что неделю сесть не можешь! — Михаил понизил голос, — Ощущение, как будто из тебя вся снеждь, какая только существует, выходит!
— Брр! Что ж, давай попросимся, авось, нас примут?
После стука дверь открыла девица лет двадцати.
— Мир дому твоему, краса! — немного растерялся Михаил. Услышав про волшебную морковь, он уже вообразил, что непременно встретит в избе ведьму минимум сотни лет от роду. Затем, мысленно укорив себя за забывчивость, поклонился.
— С миром принимаю, — улыбнулась хозяйка дома, — Чьи будете? Далёко ли путь держите?
— Испросил с нас один житель лесной морквы чудесной, сказал, растёт она на огороде вашем!
— Растёт, родимая, уж изсветилась вся! Я бы рада отдать её первому встречному, ибо люд окрестный боится такую есть, а по одежде вижу, нездешние вы, примете её в дар! Берите, сколько унести сможете, но прежде послужите службу мне — повадилась на мой огород Кривда-птица летать, окаянная! Прилетит, поклюёт весь урожай, а затем восвояси улетает! Как только солнце поднимается, является она каждый день! Говорят, спасает о неё вода заговорённая, надобно водою этой
ей в глаза плеснуть, тогда забудет она дорогу в нашу деревню!
С этими словами девица дала гостям прохладный горшок, закрытый тканью с изображением самой жуткой птицы, какую Крестоплавскому только доводилось видеть. Изображалась она настолько криво, будто бы её изобразил ребёнок, недавно научившийся рисовать что-то, кроме простых линий. Приплюснутая и вытянутая голова, дававшая птице сходство с динозавром, оканчивалась клювом, утыканным кривыми, идущими крест-накрест, загнутыми зубами. Крылья, расположенные несимметрично, оканчивались, если верить рисунку, не перьями, а толстыми острыми шипами. Хвост, длинный, как плеть, состоял из чешуек, толстых у основания, и мельчавших к концу, а лап было то ли три, то ли четыре, то ли изображавший забыл, как должны выглядеть птичьи лапы и нарисовал нечто очень отдалённое.
— Не желаете ли травяного отвара испить? — спросила девица, — Сама наварила, он покой дарит!
Только сейчас Михаил понял, как сильно хотел пить. Закон подлости, не иначе! Или дело в другом?