Ожила радиостанция, установленная в пультовой комнате. Сама она – радиостанция, не комната – напоминала большой шкаф, исключительно для красоты украшенный яркими, хаотично мигающими, лампочками и соединенный непонятно с чем толстыми кабелями, уходящими и в пол, и в потолок комнаты.
Мне подумалось еще, что идиотская «радиоактивная» бочка, сотворенная ради нашего недавнего спектакля, выглядела куда логичнее и функциональнее, чем радиошкаф, но то, наверное, было проявление сложного отношения человека эфирного общества к технике немагической.
- Прошли первый пузырь, - голос, почти не прерываемый помехами, передавался на расстояние при помощи примитивной электрической техники. То, что подобное возможно без применения магии, лично мне казалось невероятным чудом и еще одним свидетельством огромной мощи человеческого интеллекта. - Уклон пробоя ровный, температура в пределах нормы, лед не течет, - сообщил все тот же голос из того же устройства.
Потом проходчик – конкретно, связист группы – принялся сообщать точные параметры среды и обстановки, которых, в отсутствие эфирной телеметрии, иначе было не получить. Один из моих помощников, имя которого я, как со мной бывает при сильнейшем нервном напряжении и ко стыду моему, забыл, принялся прилежно фиксировать озвучиваемые цифры карандашом на бумаге.
- Спросите его о самочувствии группы, - попросила доктор Тычканова, облюбовавшая отдельный стул, стоящий перед резервным пультом, сейчас отключенным.
Еще один помощник склонился над монструозного вида электрическим микрофоном, и забубнил соответствующие фразы.
С той стороны ответили: мол, группа чувствует себя хорошо, продвигается согласно плана и графика, и прямо сейчас – это уже в мою сторону – приступает к прокладке финального отрезка туннеля.
С этого момента беспокоить проходчиков не стоило: слишком серьезное количество гигакалорий высвобождалось при работе световой техники, любая, самая маленькая ошибка могла завершиться увечьем или даже смертью. Поэтому необходимо было обеспечить работникам максимально комфортные условия, и уж точно – не отвлекать по пустякам.
На передней панели радиостанции – грубо закрепленном металлическом щите – красным загорелись сразу четыре лампочки, остальные же, рассыпанные по корпусу шкафа во множестве, погасли. Это, как я помнил, означало, что радиоканал теперь отключен с той стороны. Предстояло ждать.
Я копался в настройках счетника, пытаясь отключить надписи на новоисландском, дублирующие почти такие же и точно о том же, но советские. Именно сейчас я понял, что советский язык, в плане техническом, стал мне настолько понятен, что казался уже предпочтительнее исландского! Вопрос был не очень актуален, но интересен, времени до завершения туннеля оставалось еще порядком, и я решил пообщаться с нашей доброй доктором.
- Скажите, доктор, а как так выходит, что прямо сейчас советский технический мне кажется даже понятнее, чем родной язык? - спросил я у Куяным Тычкановой. Та ответила мне понимающим взглядом, но начала, отчего-то, с возражения.
- Я, профессор, невеликий специалист в прикладной нейрологии, - явственно поскромничала штатный врач Проекта. - Однако, могу предположить. Дело может быть в том, что, во-первых, некоторые особенности структуры нейронных связей – в Вашем случае – позволили индоктринировать Вам советский язык куда быстрее и качественнее, чем это бывает обычно. Второй момент, - сообщила Куяным уже намного увереннее, - то, что последние несколько недель все общение на технические темы идет, преимущественно, по-советски. Мозг хомо устроен так, что... Впрочем, я уже, кажется, ответила на Ваш вопрос?
Ответ был даден полный и, в общем, исчерпывающий, однако, я отметил сам для себя: обязательно вернуться к этой теме в обстановке более спокойной, и, наверное, менее деловой.
Посмотрел на часы, перевел взгляд на висящий на стене большой бумажный лист. На листе некто, превосходно владеющий плакатным пером, аккуратно вывел расписание всего финального этапа. Отдельные, наиболее важные, пункты, были дополнительно снабжены картинками: простыми до примитивности, но понятными и уместными.