— А вот ты представь: ты меня героически притаскиваешь в отчий дом, с порога заявляешь, мол: “Я вашу дочь спас от десяти”... Как ты сказал, гухов?
— Ага.
— От десяти, нет, пятнадцати гухов! Ну, мои дорогие родственнички, разумеется, обомлеют от такой цифры. Они-то про один-два гуха думали, небось, максимум три, а тут аж пятнадцать!
Ар, мотнув головой, невольно ухмыльнулся под маской. Фарс и ерунда, но сказанные настолько театрально и беспечно, что это было даже забавно.
— И я, бросаясь в объятья дорого папаши… Или кто там у меня, говорю: “Вот он, рыцарь мой, защитник!”. Ну, и как думаешь? Сразу же у тебя появляется цель, появляется свет в конце тоннеля! А всего-то надо не быть занозой в гухе и поговорить со мной.
— Так, — от последних слов мужчина вдруг помрачнел, выгнулся назад, заставляя Любу слезть. — Сама пойдешь. Надоела.
Девушка зашипела, переступая с ноги на ногу. Что-то было не так с этой землей, это и без детального исследования было ясно, но что — сказать она не могла. И теперь, как назло, ее длинный язык привел ее к тому, что это “что-то” ей приходилось ощущать на себе. А кардиец все шел, не замедляя шаг, и ей оставалось лишь бежать вслед за ним, приговаривая:
— Ну Ар, ты чего? Погоди ж ты..!
Он все продирался сквозь высокие заросли, тяжело топая ногами и что-то тихо про себя проговаривая. Терпеть настоящую занозу больше не было сил, и он лишь бросил напоследок:
— Окаль — хлеб бедняков, жизнь тагацита. Пришли.
Догнав спутника, Люба оказалась на краю пологого спуска вниз. Здесь, в низине, вдоль все той же мелкой речушки протянулась вереница разноцветных, сотканных из мириады различных лоскутов шатров. Где-то там, среди них, мелькали мелкие, едва различимые отсюда фигуры людей, и особенно большое скопление было у вереницы повозок на самом краю поселения. Широко раскрыв глаза, Люба могла лишь восхищенно вздыхать, а затем, не дожидаясь Ара, сама, уже не обращая внимания на боль, чуть ли не бегом понеслась вниз, к цивилизации.
— Погоди ты! — прикрикнул ей вслед кардиец, вскоре ее нагнав. — Стой. Держись ближе, шурры только кажутся простыми и дружелюбными.
При слове “шурр” в голове вспыхнуло новое воспоминание. Запах свежего хлеба и горьковатого молока, вечно заляпанный фартук, смешные рога на голове, болтающийся хвост. Совсем как у детей, что выбежали навстречу причудливой парочке — те были, конечно, в основном, без рогов, но те, что постарше, особенно мальчишки, уже обзавелись крохотными отростками. Самые маленькие тут же обступили Любу, кто-то игриво пытался задрать шерстяной плащ — единственное, чем девушка могла прикрыть наготу, но на них тут же начинал рычать Ар, и дети, хохоча, тут же разбегались в разные стороны.
За теми, что были постарше, вскоре пришли и взрослые. Тут и там из шатров выходили невысокие, крепко сбитые мужчины. У каждого — сверкающие железные серьги в длинных, скрученных в трубочку ушах, а на острых рогах — кольца и разноцветные ленточки. Кто-то намекающе сжимал в руках короткие дубинки, другие просто выжидающе смотрели вслед путникам, то и дело притопывая раздвоенными копытами по земле.
Ар вел свою пленницу к остановившемуся на краю поселения каравану. Для них это был шанс убраться подальше отсюда, скрыться от преследователей, если получиться договориться о цене. Люба же, напрочь забыв о том, в какой ситуации она оказалась, вытаращив от изумления глаза, разглядывала каждого прохожего, каждый шатер и выставленные на улице глиняные посудины самых разных форм и размеров. Пусть она и не была антропологом или культурологом, но сейчас, оказавшись впервые в настолько отличавшейся от привычной ей культуре, едва ли могла думать о чем-либо, кроме возможности узнать побольше обо всем и обо всех, что ее окружают.
— Нет, мне уехать нужно уже завтра. Зав-тра, слышишь? Понимаешь меня, нет? Слово такое, “завтра”! Тьфу! — посреди столпотворения, на составленных друг на друга ящиках, возвышаясь над всеми, сидел, яростно потрясывая трубкой, темилец, человек-жаба. — Слушай, да мне плевать как, это земля вашего хозяина! Свяжитесь с ним, отправьте человека, не знаю. Мне нужно уезжать. У-ез-жать!
Не сразу завидев направляющегося к ним кардийца, шурры вскоре стали расступаться, сперва от легких толчков и похлопываний, а затем сами, не желая хоть как-то оставаться на пути воина. Затянувшись едким, пахучим дымом, темилец, наконец, заметил путников, и, забавно надув щеки, аж подскочил на месте: