— Ух, ну какая ж ты красивая! — приговаривала изредка Ниля, вырывая свою жертву из пучины размышлений. — Ну ты посмотри, посмотри!
Она отошла, и Люба наконец выдохнула. Над ее головой больше не летал острый нож, а по затылку пробежал приятный холодок, как обычно бывает после новой стрижки. Девушка придвинулась, сидя на коленях, к бадье с водой, и склонилась над ней, прищурившись и пытаясь что-то разглядеть в полутьме. Впрочем, когда глаза к ней привыкли, то моментально распахнулись от удивления. Опасения подтвердились: она больше не она, из отражения на нее взирала не уставшая неудачница, неумолимо приближающаяся к страшной цифре “30”, а удивительно красивая, молодая девушка. Внешность ее была настолько выдающейся, что казалась искусственной — огромные янтарные глаза в обрамлении пышных черных ресниц, изящный, точеный овал лица, тонкая шея. Кем бы ни была прошлая владелица этого тела, теперь Люба понимала, почему Ар посчитал, что сможет получить за нее кругленькую сумму у родственников, если таковые, конечно, у нее были. Портила образ лишь прическа — Ниля неплохо справилась с работой, но все же короткая стрижка была явно не тем, что подошло бы к такому личику.
— Мне нечем вам отплатить, — виновато опустила взгляд Люба. — И, боюсь, мой спутник в этом плане не лучше.
— Брось, — привычным, ленивым жестом отмахнулась Манья. — Таких как ты обидеть — себе дороже. Да и скользкий за вас уже заплатил.
Если Ниля, дочь семейства, излучала совершенную искренность и детскую непосредственность, то ее мать, судя по всему наученная горьким опытом, относилась к гостье с некоторой долей пренебрежения. Это не умаляло ее гостеприимства, но достаточно ясно давало понять, что злоупотреблять им Любе не дадут.
Не зная местных обычаев и правил этикета, пришелица не придумала ничего лучше, кроме как поклониться. Манья лишь усмехнулась, провожая гостью взглядом, когда вслед за ней скрылся за шторками шатра длинный хвост ее дочери, по пятам следующей за Любой.
— Ну и сиди себе, бродяга блохастый. Эй, эй! Вразуми своего друга, он болван! — жаболюд, завидев приближающуюся Любу, оживился. Его спутники из числа караванной прислуги, о чем-то тихо переговаривались. — Объясни ему, что мы не сможем выехать, пока эту срань не перебьют!
— Что случилось? — Люба присела недалеко от Ара, который, кажется, уже пребывал в полудреме.
— Ничего. Утром уходим.
— Хах! Вот ты послушай его, послушай! — снова воскликнул Цуйгот. — Уйдет он! Никуда ты, подчеркну, ни-ку-да ты не уйдешь! Или ты иди туда, откуда пришел, или сиди тут со всеми нами, пока не появится настоящий воин, которого за трусость не погнали в шею!
— Ты, друг мой, не сильно-то борзей, — нахмурился Ар, постукивая пальцами по рукояти меча. — Ты просишь от меня невозможного. Я тебе не собака и не следопыт, чтобы выслеживать тех, кто даже не оставляет следов.
И снова разговор зашел в тупик. Все сказанное уже звучало в отблесках догорающего костра, ничего нового никто из присутствующих не добавил. Люба с немым вопросом взглянула на караванщиков, на Цуйгота, что нервно забивал трубку остатками курева. Тот объяснил лишь после первой затяжки, чуть успокоившись и прикрыв глаза:
— В полях байлефы. Знаешь таких? — он приоткрыл один глаз, влажно поблескивающий на свету. Люба покачала головой. — Здоровенные такие летучие мыши. Питаются мелкими животными, вредителями всякими. Ну и казалось бы, чего такого? А вот проб-лем-ка! Они вдруг стали сбиваться в стаи!
— И нападать на людей, я угадала?
— В точку, — жаболюд взмахнул в воздухе длинным мундштуком. — И ни местным в поля не выйти, ни нам не уехать. Живность как с ума посходила. А они, вообще-то, твари пугливые. Ненормально это, не-нор-маль-но! И твой этот старик вместо того, чтобы помочь, как цут какой-то, повторяет одно и то же, раз за разом, раз за разом!