Огромная постель под шелковым балдахином была пуста. В темной комнате, казалось, не было никого, и лишь длинные, прозрачные шторы слегка колыхал ночной ветер под вечный шум дождя. Келеф вошел внутрь, и сразу же в нос ударил запах цветочной воды, духов, отголосков миама. Но было еще кое-что.
— Гух с’ге… Хер губастый… — доносился до ушей Келефа голос, полный злобы и усталости.
Еще несколько тихих шагов по комнате, к балкону. Там, скрестив под собой ноги, сидела Рина, тихо про себя ругаясь. За несколько метров до нее она все-таки услышала незваного гостя, резко обернулась:
— Кто э… А… — она хотела было повысить голос, но, увидев, что это он, успокоилась. — Тебя папа прибьет.
— Да нет, всего-то оскопит. — пожал плечами Келеф, усаживаясь рядом.
— Хех… — горько усмехнулась Рина.
Поднимающийся из-за горизонта Эрцилль осветил ее лицо холодным, голубоватым светом. Она была совершенно непохожа на себя прежнюю: осунувшаяся, уставшая и будто бы внезапно повзрослевшая, она, выложив на коленях какую-то смесь трав и бумагу, пыталась сделать самокрутку, раз за разом проводила языком по листу, но тот все не давался.
— Сраный Цацат опять стырил мою трубку… Говножуй…
— Ого, какие словечки, — усмехнулся удивленный Келеф. — А мать по губам не надает?
— Пошел ты… — процедила сквозь зубы Рина. — Агрх!
— Э… Дайте-ка я, ага?
Он протянул руки, и девушка, казалось, была рада избавиться от надоевших ей трав и бумаги, яростно спихнув это дело на своего слугу. Келеф же, привыкший к такому за годы жизни сперва в интернате, а затем и в общежитии, ловкими движениями пальцев скрутил самокрутку и, чуть приподняв маску, скрепил ее слюной. Только после этого он чуть смущенно сказал:
— Я не заразный… Даже зубы чищу. Дважды в день.
— Молодец, молодец, — усмехнулась Рина, перенимая у него из рук самокрутку и ловко зажимая ее в зубах. — Собака…
С этими словами, она протянула руку в комнату и поднесла к лицу тлеющую палочку благовоний, прикуривая от нее самокрутку и глубоко затягиваясь. Прикрыв глаза, она откинулась назад, прислонившись спиной к холодной каменной стене, и медленно, устало выдохнула едкий дым. Еще затяжка, и она протянула папиросу своему собачьему знакомому. Келеф аккуратно зажал ту меж пальцев, затянулся, едва сдерживаясь, чтобы не закашлять.
— Вредно… Между прочим. — на выдохе выдавил он из себя.
— Знаю, — хитро улыбнулась Рина. — Поэтому и запрещают.
Повисла тишина, которую ни он, ни она нарушать уже не хотели. Самокрутка гуляла из рук в руки, и с каждой затяжкой горячего дыма из головы уходили тревоги, заботы, мрачные мысли. Оставалась лишь меланхолия и белый шум от бьющего по шпилю косого дождя.
— Пошло оно всё… — вздохнула, закрыв глаза, Рина.
— Что именно?
— Всё. И все. Риной они, сука, дочь назвали…
— Что в этом плохого?
— А что хорошего? — девушка горько усмехнулась, обнажая зубы. — Назвать дочь в честь кого… В честь лицемерной суки? Келеф, мне же плевать на этих людей. Мне на всех на них глубоко плевать, понимаешь?
— Зачем тогда им помогаешь?
— А потому что… Ай, неважно…
Юноша вздохнул, придвинулся чуть ближе. Если до этого момента он смотрел на город, где один за другим гасли огоньки, то теперь он пристально смотрел в усталые, тронутые крошечными морщинками глаза.
— Рина.
— Госпожа Рина, вообще-то…
— Рина. Объясни мне.
— Ну ты и скотина… Ты в курсе? — она слабо улыбнулась. — Ладно, ладно, выводи на чистую воду, давай. Тебя ж за этим Фрида послала?
— Я не знаю зачем она меня сюда привезла, — честно признался Келеф. — И зачем подарила тебе тоже не знаю.
— Да плевать. Как и на людей этих. Знаешь почему? Потому что я могу. И должна. Вот такая дилемма, хочешь верь, хочешь нет. Тебе должно быть наплевать на людей, чтобы править хорошо, но при этом все должны думать и видеть, что ты только о людях и заботишься.