Не открывая глаз, Кастор протянул руку в сторону голоса, слабо улыбнувшись. Письма он пусть и получал, но поклонницы писали их на бумаге, часто забывая о слепоте молодого человека, а дома его никто не ждал и не вспоминал. Нить со множеством узелков ему мог отправить лишь один человек.
Мальчик забрался рукой в глубокую курьерскую сумку, принялся копаться в ней, выуживая нужное послание и небрежно сминая остальные. Пара секунд, и он вытянул длинный, тонкий шнурок, вложил его в руку кардийца.
— Уже оплачено! А дайте на конфету, а?
Кастор тихо усмехнулся. Привычным жестом он забрался двумя пальцами в кошель на поясе, выудил из него треугольную монетку и звонко подкинул ее в воздух. Мальчик ловко поймал ее, улыбаясь, и, откланявшись, убежал прочь.
Послания узлами всегда отличались лаконичностью, как и древний язык кардийцев в целом. Одни только пьяримы могли иногда сплетать целые сети стихов и поэм, но это был не тот случай. Пальцы парня осторожно, словно касаясь сокровища, стали читать:
“Она прибывает завтра. Проверь ее. От цутов избавься.”
***
Один путешественник как-то сказал, что в криокапсуле сны не снятся. Для девушки, что мертвым сном спала внутри изолированного саркофага, эти слова были ложью.
Долгая, бесконечно тянущаяся ночь окружала ее. Ночь, как и сотни ночей до этого, но та, что, казалось, никогда не закончится. Она сидела, положив голову на стол, в мерцании бесконечных огоньков и десятков мониторов. Иногда где-то в темноте раздавался короткий писк — тридцать седьмой радар, опять заела крышка чехла. И ничего нового, ничего не менялось. Мир был статичным, мертвым, замершим.
Для кого-то такой сон, возможно, был бы хуже кошмара, но не для нее. Лишь сейчас, спустя столько времени Люба, а именно так ее на самом деле звали, могла перестать бежать, скрываться, придумывать и бороться. Лишь сейчас она могла положить голову на стол, уставившись в темноту сквозь толстые линзы очков, и подумать о том, что случилось и о том, что ждет ее впереди.
В какой-то момент, конечно же, мысли начинают дрейфовать в совсем другом направлении. Несколько дней она провела, вспоминая слова песни, которую как-то услышала сквозь помехи на местном радио. Сколько бы девушка ни искала ее в интернете, но песня, казалось, не существовала вообще нигде, кроме мало кому интересной радиостанции. Вспомнив строчку, она попыталась даже ее записать, но лишь только стоило ей отвести взгляд от бумаги, как слова и буквы на ней перемешивались, расплывались, превращались в иероглифы Шестилунья.
Думала она, конечно же, и о деле. Сейчас, когда возвращаться назад уже было поздно, она, дочь знатного рода, не была столь уверена в том, стоит ли ей возвращаться домой. Ее искали прозелиты по обвинению в темной магии, Фарталин Янцар даже утверждала, что девушка сама, по своей воле прибыла на Шуррах для проведения ритуала. В этом случае, возможно, семья уже отказалась от нее, и в отчем доме ее ждет только наказание за вещи, которые она даже не помнит. А учитывая то, что сверх этого добавлялись и обвинения в убийствах, ситуация казалась Любе еще мрачнее. Возможно, она прямо сейчас медленно плыла прямо в лапы льва, и нужно было очень осторожно проверить почву по прибытии.
Но ни один сон не длится вечно. Цепеход, набрав внушительную скорость в межпланетарном пространстве, постепенно замедлялся, несколько раз в день хватаясь за цепь, что плыла под его брюхом для корректировки курса. Притяжение с каждым днем становилось все сильнее и ощутимее, все быстрее становились сердцебиение и метаболизм пилота, оживающего после долгой медитации для того, чтобы завершить путешествие. И спустя почти два месяца огромное существо с прикованным к нему трюмом крепко держалось за цепь, спускаясь вниз, к порту города Эрхим, столицы малого царства. Впереди и позади него ползли по цепи такие же существа, каждый со своим номером и символом правящего дома. Затеряться в такой толпе было бы несложно, учитывая тот ненормальный поток товаров и пассажиров, проходивших через единственный цепной порт, связывающий эту часть Эрцилля с Шуррахом, но за этим конкретным цепеходом уже следили внизу.