- Я тоже в своё время кое-кому портреты подкрашивал, сила кипела в руках, аж невмоготу было. Да уж лучше так, чем как...
- Чем - как?
- Как Самир или Джеки.
- Ты считаешь, что они сами приняли решение?
Горохов поднял руку, на зов примчался бармен - совсем юный щенок, едва ли знавший бритву.
- Два "Тенерийских заката", - сказал ему Юрка. А когда тот ушёл, продолжил. - Сами, конечно. Не в смысле - совсем, а поиграть, полихачить. Доказать себе, что на многое годен. Где ж ещё доказывать? В космос - очередь, по контракту второй раз на Тенеру лететь нельзя, а в других местах неинтересно, вот и устраивают кошки-мышки со смертью.
- Сомнительная мысль, друже. Гарсиа умер от рака, а Клотье убили. Не думаю, что они играли.
- Гарсиа... Что ж, по статистике и такое бывает. А насчёт Клотье я бы поспорил. Хулиганы не всех убивают. Почему, например, какого-нибудь господина Мерсье не трогают, и он проходит себе мимо, а на Клотье нападают? А я скажу, почему. Потому что в глазах Клотье горит вызов и желание дать отпор, а в глазах Мерсье - тухлая покорность или, если быть корректным, отстранённость и намерение дистанцироваться. Это наша беда - огонь в наших глазах...
Вук подумал, что сейчас с его вынужденной тягой к алкоголю, огонька в очах не так уж и много, Горохов между тем потряс кулаком:
- Так и представляю Джеки: летит стрелой по серпантину, машина визжит на виражах, а из глаз у Джеки искры сыпятся! Знаешь, я там рядом был - в сотне километров, когда меня вызвали. Я хелисайкл нанял, и к Джеки. Так он, мёртвый, в ущелье лежал с открытыми глазами. В его мёртвых глазах - в мёртвых, Вук! - огонь полыхал! Весь раздробленный, обожжённый, а глаза открыты, и в них пламя.
- Юра...
- И смотрит на небо, будто удивляется!
- Юра!
Но Горохов распалился, махом опрокинул в себя коктейль из пузатого бокала, который поднёс ему официант, опасливо поглядывающий на шумного посетителя с закатанными до колен штанинами и взлохмаченными непокорными кудрями.
- А под небом на склоне овцы медленно так ползут, а он смотрит на небо и на овец. Вот они тупые и тихие, а он умный и сильный и смелый - а мёртвый!
В голове у Янко что-то вдруг щёлкнуло.
- Овцы, говоришь? - переспросил он. - Откуда там овцы?
Юрка умолк и остолбенело уставился на Вука.
- Откуда я знаю? Пасутся... Паслись.
- Значит, там не очень крутые склоны?
- Там, где Горовиц упал - крутые. С одной стороны каменная стена, с другой - ущелье. Вид чертовски красивый. А на следующем витке дороги уже не так опасно. А затем перевал. А что за ним, не знаю.
- А почему именно тебя вызвали, а не родителей?
Женой и детьми Джеки обзавестись не успел, похороны устраивали родители и Концессия по освоению дальнего космоса. Горохов просветлел лицом.
- Так у него в кармане был мой номер и указание вызывать, если что, - с нежностью произнёс он. - Мы с ним - два горошка, два брата были. Мы и в Италию поехали вместе, только я на пляж пузо греть, а его в горы тянуло. Ты меня зачем об овцах спросил? Расследовать хочешь? Брось, Вучо. Там всё было ясно. Сам он улетел. На камерах на постах выше и ниже того места ни одной машины, кроме его, не было зафиксировано в течение часа. Помогать было некому.
- А тормоза проверяли?
- Автомобиль арендованный. Джеки его случайно из пяти подобных выбрал. Сказал мне, что поедет покататься, взял напрокат машину и рванул в горы.
- Где взял?
- Да в первой попавшейся конторе на вокзале. Их там штук пять было, Джеки хватали за руку и назойливо приглашали взять. Ну, знаешь, как эти итальяшки бывают приставучи? А он выбрал самое дальнее окошечко с грустной девушкой, которая не кричала и не зазывала. Там вышло дороже, но для нас это было некритично, мы ведь уже получили гонорар.
- Дай-ка угадаю, - проговорил Вук, - девушка была блондинкой.
- Конечно. Ты же знаешь Джеки... Знал.
Воцарилось молчание. Печаль, разлившаяся в плеске волн и крике далёкой птицы, сдавила плечи Вука и Юрия.
- Выпьем, - решительно тряхнул гривой Горохов. - Помянем всех наших.
Они выпили, потом ещё и ещё.
- Ты сам-то как? - спросил захмелевший Юрка.
- Ничего. Башка только иногда болит.
Горохов неожиданно громко и с облегчением выдохнул.
- Это у всех так... Почти у всех. У меня-то нет. Мне повезло. Ты не переживай, жить можно. Но если что - ты же в Питере живёшь - загляни в дом с пауком.
- С пауком?
- Балкончик на доме есть с решёткой в виде паука. Там... Короче, загляни туда, как будет время.
Юрка поморщился, рука его дёрнулась к груди, но тут же опустилась. От Вука не ускользнул этот жест. Словно в подтверждение мелькнувшей догадки у него защемило сердце, будто бы сдавленное холодным липким кулаком. Тяжесть за грудиной накатила и пропала, а затем уступила место жаркому непонятному чувству, выражаемому покалыванием в сосках. Но не внутри, а снаружи. И Вук вдруг всё понял.
Глава 8. Итальянский пастушок
В скверике возле дома он споткнулся о тело, безмятежно почивающее под кустом. Ноги в дырявых ботинках, внезапно возникшие на дорожке, по которой Вук обычно почти на ощупь подбирался к семейному логову, вынудили его взвиться соколом и не слишком удачно приземлиться обратно.
- Уважаемый! Эй! Вы бы ноги свои убрали с прохода!
Заспанный мужик с грязными нечёсаными лохмами на голове приподнялся и добродушно пробурчал:
- Окей, окей... А-а-а! Это ты?
Ноги он послушно подобрал, отдрейфовав по-пластунски под куст.
- Я? - спросил Вук. - Ну, да. Это я. Мы знакомы?
Мужик, многозначительно вскинув косматую бровь, пожал плечами:
- Выходит, что как бы нет.
- Странно как-то... Вам плохо?
- Мне-то? Мне-то лучше всех!
Вук скептически посмотрел на бездомца: ветхая нестиранная одежонка, колтуны в бороде и шевелюре, кислый запах хронической немытости.
- Это почему же? - Вук присел рядом на корточки, с любопытством глядя тому в глаза.
- Потому что вы все вокруг страдаете, а я нет.
- У Вас никогда ничего не болит?
- Не, - бездомец потряс кудлатой башкой, - я про другое. Болит, конечно, да только и вас тоже болит. А я говорю про душеньку...
Он именно так и выразился - "душенька".
- ...А душенька у меня и не болит.
- Почему же у нас болит, а у вас нет? - Янко и сам не понял, что заставило его сесть рядом с пахучим бездомцем и начать задушевную беседу.
Бездомец приподнялся, облокотился о мягкий пучок стволиков. Листва, покрывшая его макушку, казалась искусно сплетённым венком - ни дать, ни взять, античный сатир на отдыхе.
- Я ж говорил: людишки - мясо и говно, - безапелляционно заявил он и тут же поправился. - Не в смысле, что плохие, а в смысле, что разум у них в животе. И думают только о еде и удовольствиях. А когда думаешь только о своём брюхе, чужие брюхи перестаёшь уважать, и начинаешь думать, что можно чужие брюхи обхитрить, обокрасть, а то и убить.
- Ну, вы даёте! - восхитился Вук, вспоминая на ходу когда это бездомец ранее делился с ним воззрениями. - А я вот так не думаю.
- Правильно! Потому что ты уже имеешь разум не живота, но головы. Так сказать, продвинутый представитель человечества. А голова, она что? Она думает и думает, думает и думает... Она много всякого может напридумать, она науку всякую придумает и в космос придумает, как слетать, да только главного никогда не надумает.
- Что же главное?
- А то, зачем человеку всё это надо? И как жить, чтобы никому больно не было? Он ведь видит, что те, которые животом думают, гадости всякие чинят, они в ответ изобретают психологии и законы, философии разводят, да только ничего с животами не поделают. Потому как брюхо к наукам глухо. И тогда головы начинают страдать - против животов они слабаки, а мириться с несправедливостью не желают. И душа у них от этого заболевает.
- Так вы - живот, раз у вас душа не болит?
- Эге, парень! У животов она ещё хлеще болит. Головы - они хотя бы из-за чужих гадостей страдают, а животы - из-за своих. Из-за страха, что кто-нибудь отберёт их кровное добро, и из-за зависти, что у других его больше. А мне-то что? У меня отбирать нечего, но я не завидую. Ибо я не живот, а сердце.