– Я же был в самой гуще схватки – ничего удивительного. Ты каждую минуту могла нечто подобное почувствовать.
Катрина помолчала, не вынимая рук из воды и глядя на Рорана.
– Но раньше я почему-то ничего подобного не чувствовала…
Роран промолчал и допил пиво; ему хотелось оттянуть неизбежное объяснение, хотелось пощадить жену, не рассказывать ей о своих злоключениях в крепости, но было совершенно очевидно, что она не успокоится, пока не узнает правду. А попытки убедить ее, что все в порядке, лишь приведут к тому, что она станет воображать себе куда более страшные вещи, а не то, что было на самом деле. Да и бессмысленно скрывать что-либо от нее – все равно ведь подробности любого сражения вскоре становятся известны всему лагерю.
И Роран рассказал ей все. Правда, без особых подробностей и постаравшись описать обрушение стены, просто как некое незначительное препятствие, а не событие, чуть не закончившееся его смертью. И все же оказалось довольно сложно описывать это словами; Роран то и дело останавливался, сбивался, а когда наконец закончил, то еще долго молчал, взбудораженный воспоминаниями.
– По крайней мере, ты не ранен, – вздохнула Катрина.
Он поковырял трещинку на горлышке пивной кружки.
– Нет, не ранен.
Она вдруг перестала стирать и посмотрела на него в упор:
– Значит, ты раньше сталкивался с куда большей опасностью?
– Да… наверное.
И она мягко, точно ребенка, упрекнула его:
– Так что же ты теперь-то не договариваешь? Ты же знаешь: нет ничего настолько ужасного, о чем ты не мог бы рассказать мне.
Роран снова поковырял трещинку на горлышке кружки и так нажал ногтем, что расшатавшийся кусочек вылетел. Он несколько раз провел пальцем по острой зазубрине и признался:
– Знаешь, я думал, что мне конец, когда эта стена на нас рухнула.
– Любой на твоем месте так подумал бы.
– Да, но дело в том, что в тот момент я ничуть и не возражал умереть. – Он грустно посмотрел на нее. – Неужели ты не понимаешь? Я ведь сдался, Катрина! Когда я понял, что мне не спастись, я принял эту мысль, точно кроткий ягненок, которого ведут на заклание, и я… – Не в силах продолжать, он уронил кружку и закрыл руками лицо. В горле у него стоял тугой колючий ком, не давая нормально дышать. А потом плеча его легко коснулись пальцы Катрины. – Я сдался, сдался! – в ярости прорычал он, полный отвращения к самому себе. – Я просто перестал бороться… Бороться за тебя… за нашего ребенка…
– Он умолк, словно захлебнувшись словами.
– Ш-ш-ш, тише, – прошептала она.
– Я никогда раньше не сдавался. Ни разу… Даже когда тебя похитили раззаки.
– Я знаю, что ты никогда не сдавался и не сдашься.
– Но этой войне должен быть положен конец! Невозможно, чтобы и дальше так продолжалось… Я не могу… Я… – Он поднял голову и в ужасе увидел, что Катрина вот-вот разрыдается. Он встал, обнял ее и крепко прижал к себе. – Прости меня, – прошептал он. – Прости. Прости. Прости… Этого больше не случится. Никогда. Обещаю.
– Это меня совершенно не волнует, – сказала она, и голос ее прозвучал глухо, потому что лицом она уткнулась ему в плечо.
Отчего-то эти слова больно укололи Рорана.
– Я понимаю, что проявил слабость, но мое обещание должно же что-то для тебя значить?
– Я совсем не это имела в виду! – воскликнула она, вырвалась из его объятий и укоризненно на него посмотрела. – Иногда ты бываешь удивительно глуп, Роран.
Он усмехнулся:
– Я знаю.
Она снова обняла его:
– Я бы все равно не стала хуже о тебе думать, что бы ты ни чувствовал, когда обрушилась та стена. Значение имеет только одно: ты по-прежнему жив… И потом, когда эта стена упала, ты ведь не мог сам ничего сделать, верно? – Он молча покачал головой. – Тогда тебе нечего стыдиться.
Вот если бы ты мог предотвратить ее падение, но не сделал бы этого или попросту сбежал бы – но ты ведь ничего такого не сделал! – вот тогда я, наверно, и впрямь перестала бы тебя уважать. Но ты сделал все, что в твоих силах, а когда ничего больше сделать не смог, то смирился со своей судьбой, а не стал бессмысленно восставать против нее. Это мудрость, Роран, а вовсе не слабость.
Он наклонился и поцеловал ее в лоб.
– Спасибо тебе.
– Не за что. Насколько мне известно, мой муж – самый храбрый, самый сильный, самый добрый человек в Алагейзии.
На этот раз он поцеловал ее в губы. И она рассмеялась, точно разрешая этим коротким смешком внезапно возникшее напряжение, и они еще долго стояли в обнимку, чуть покачиваясь и будто танцуя в такт какой-то мелодии, которая была слышна лишь им одним.