Он смотрел мне прямо в лицо, вопросительно приподняв брови. Я колебался.
— Благодарю вашу милость за такое доверие…
— Конечно, у вас есть совесть и сомнения, — перебил он нетерпеливо. — Я бы потерял к вам уважение, если б вы сразу ответили согласием. Да, я прошу вас следить за теми, кто принял вас под свой кров, и любой честный человек призадумался бы, прежде чем согласиться на такую роль. Но помните, Бруно: всякий раз, когда совесть и долг тянут нас в разные стороны, следует выбирать то, что сулит большее благо. Вам нечего бояться, душе это не повредит.
— Не в том дело, ваша милость.
— А в чем? — удивился он. — Филип Сидни говорил мне, что вы — закоренелый враг Рима и с готовностью поможете тем, кто препятствует появлению инквизиции на нашем острове.
— Ваша милость, я враг Рима, но я враг всех тех, кто принуждает людей к своей вере и казнит их, едва они посмеют хоть в чем-то усомниться.
Я сказал и умолк; всесильный министр мерил меня взглядом.
— У нас здесь людей за веру не наказывают. Королева весьма красноречиво сказала об этом: она, мол, не желает прорубать окна, чтобы заглядывать в души людей. Нет такого намерения и у меня, Бруно. В нашей стране убеждения не приведут человека на эшафот, но его могут казнить за то, что он собирается сделать во имя этих убеждений.
— За то, что он собирается сделать или за то, что мог бы сделать? — уточнил я.
— Намерение — уже измена, Бруно, — бесстрастно возразил королевский министр. — Пропаганда — измена. В наше время даже распространение запретных книг — измена, потому что каждый, кто распространяет такие книги, делает это с намерением соблазнить подданных королевы, сделать их подданными Рима, с тем чтобы они встали на сторону католиков, когда те вторгнутся в Англию.
Мы сидели рядом, и я почувствовал, как рука английского министра коснулась моего локтя.
— Здесь, в Англии, — продолжал он, — человек с прогрессивными взглядами — человек вроде вас, Бруно, — может жить и писать свободно, не страшась наказания. Полагаю, именно поэтому вы приехали в нашу страну. Разве хотели бы вы, чтобы сюда пришла инквизиция и положила конец этим свободам?
— Нет, ваша милость, этого я бы никак не хотел.
— Значит, вы согласитесь служить ее величеству так, как я предложил вам?
Я молчал, прикидывая, как мой ответ может изменить мою судьбу.
— Я буду служить ей всеми силами, — обещал я.
Уолсингем широко улыбнулся — даже зубы сверкнули в сумраке — и обеими руками сжал мою ладонь.
Кожа на его руках была сухой и тонкой, словно бумага.
— Я очень рад, Бруно. Ее величество наградит вашу верность, как только убедится в ней. — Глаза министра блестели. Сад вокруг нас погружался в темноту, лишь тонкие полосы золотого света еще окаймляли вставшую за деревьями лиловую тучу. Стало прохладно, воздух наполнился сладкими ароматами цветов.
— Что же мы не идем в дом? Скверный я хозяин, даже выпить не предложил.
Он с заметным усилием поднялся и повел меня по дорожке к дому. По обе ее стороны слуги зажгли маленькие фонарики. Сад казался волшебным, и я, глубоко вдыхая вечерний воздух, чувствовал приближение нового будущего, которое было уже близко и сулило новые возможности.
Далеко в прошлом остались странствия по горам Северной Италии, грязные, пропахшие крысами придорожные гостиницы, где я ночи напролет бодрствовал с кинжалом под подушкой, опасаясь бродяг, которые могли убить меня за несколько медных монет. Все в прошлом: отныне я поступаю на секретную службу ее величества. Еще один непредсказуемый, но вместе с тем, похоже, и вполне закономерный поворот судьбы.
Уолсингем остановился под фонарем и повернулся ко мне.
— Вам нужно будет встретиться с моим помощником, Томасом Фелипсом, — предупредил он. — Томас держит в руках все нити — шифры, почтовые ящики и тому подобное. Полагаю, вас не нужно предостерегать: о нашей встрече никому ни слова, за исключением Сидни, — добавил он, понижая голос.
— Ваша милость, я был священником. Лгать я умею.
Он усмехнулся.
— Полагаюсь на вашу ловкость. Вы бы не смогли так долго водить за нос инквизицию, не будь у вас этого таланта.
Так я сделался частью обширной и сложной сети, простиравшейся от колоний Нового Света на западе до турецких земель на востоке…
Внезапный раскат грома перебил воспоминания и вернул меня в комнату королевского дворца. За окном хлестал дождь и вспышки молний освещали просторный двор. Я надеялся обрести в Англии мирную жизнь и написать наконец-то книгу, которая должна была потрясти Европу до самых основ. Честолюбие было и оставалось моим проклятием. Мучительное честолюбие зависимого человека, человека без средств, без положения в обществе, нуждающегося в покровительстве других людей — в моем случае в покровительстве женщины. Завтра мне предстояло увидеть университет Оксфорда и добыть там два золотых самородка: тайны оксфордских папистов для Уолсингема и книгу, которая — в этом я был убежден — скрывалась в одной из библиотек университета.