— Сказкам о бесах и статуях я никогда не верил, — легкомысленно отвечал я. — Люди всегда строили механические игрушки и заявляли, будто им удалось вдохнуть в эти статуи жизнь. Взять хотя бы медную голову Роджера Бэкона — та якобы прорицала. Все это лишь ловкость рук да хитрости умелых ремесленников.
— Значит, Гермес Трисмегист не был магом? — тихо переспросила София, не отводя от меня глаз. Кажется, она была разочарована.
— Он много писал о скрытых свойствах растений и камней и об устройстве Вселенной, — ответил я. — Одни называют это алхимией или природной магией, другие — научными исследованиями.
— Исследования скрытых и запретных областей именуются чернокнижием, — сурово заявил ректор.
— Удалось ли ему найти действующую магию? — настаивала девушка, не обращая внимания на отца.
— В каком смысле действующую? — уточнил я.
— Мог ли он с помощью магии как-то воздействовать на окружающий мир, хотя бы менять мысли и поступки людей? Описал ли он, как это можно сделать? — Глаза ее разгорались все ярче, в нетерпении девушка почти легла грудью на стол, чтобы оказаться ближе ко мне.
— Рецепты заклятий? — рассмеялся я. — Боюсь, чего нет, того нет. Герметика, магия Гермеса, если уж называть это магией, учит неофита проникать в тайны космоса с помощью естественного света разума. Гермес не научит вас, как приворожить возлюбленного или как заставить его соблюдать верность — по этому поводу лучше обратиться к деревенской колдунье.
За столом при этих словах послышался смех, а девушка сильно покраснела — боюсь, я нечаянно угадал истинную ее мысль. Чтобы не смущать собеседницу, я поспешно продолжал:
— Однако германский алхимик Генрих Корнелий Агриппа рассуждает о подобных вещах в упомянутом доктором Роджером Мерсером трактате об оккультных науках. Он пишет, что в магии возможно использовать и небесные образы, и образы, создаваемые нами самими для наших целей. К примеру, говорит он, чтобы вызвать любовь, нужно создать изображение любовников, слившихся в объятиях.
— Но как? — подхватила София.
Тут ректор многозначительно кашлянул: в залу вернулись слуги, чтобы сменить блюда.
— Чрезвычайно поучительная беседа, доктор Бруно. — Ректор нарочито приветливо, похлопал меня по плечу. — Я так и знал, что общение с вами, ваши необычные идеи оживят наш скромный колледж. Но теперь, до перемены блюд, мне бы хотелось познакомить вас и с другими руководителями колледжа. Хотя я, конечно, с удовольствием послушал бы еще о Гермесе, — неискренне добавил он.
После этих слов ректор вскочил и засуетился, пересаживая сотрапезников, и загнал меня на противоположный конец стола к трем гостям, с которыми я еще не имел возможности побеседовать.
Слуги внесли приправленную говядину в серебряных блюдах и к ней овощной гарнир. Супруга ректора воспользовалась паузой в разговоре и всей этой суетой, чтобы удалиться, сославшись на головную боль и вежливо извинившись передо мной за то, что она, мол, была никуда не годной хозяйкой. С виду она казалось болезненной и склонной к меланхолии. Я припомнил рассказ ректора. Мне доводилось и прежде наблюдать схожие симптомы у женщины, лишившейся ребенка, — порой они сохраняются много лет, как будто разум матери поражен изнурительной болезнью и не может оправиться, — я от души пожалел несчастную. И подумать только, это увядшее создание приходится матерью преисполненной жизненных сил девушке, которая сидит за столом.
Вторая половина ужина была гораздо менее оживленной, чем первая. Разговор с Софией прервался. Напротив меня сидел теперь мастер Уолтер Слайхерст, казначей колледжа, — костлявый человек моего примерно возраста, с тонкими губами, узкими щелочками подозрительных глаз. Возле него сидел доктор Джеймс Ковердейл, пухлый мужчина лет сорока, с копной темных волос, коротко подстриженной бородой и самодовольным лицом. Этот назвался проктором — то есть, как он пояснил, в его обязанности входило поддерживать дисциплину среди студентов. По правую руку от меня оказался мастер Ричард Годвин, библиотекарь. Этот был постарше — лет пятидесяти на вид, — и его толстые, обвисшие щеки живо напомнили мне собаку-ищейку: казалось, этого человека облачили в чересчур просторную для него кожу. Правда, когда он улыбался, его мрачная физиономия преображалась. Все трое были со мной отменно приветливы, но втайне я сожалел о прерванной беседе с Софией. Очевидно, тема этой беседы была не по нутру ее отцу: теперь он усадил ее рядом с собой, на той же стороне стола, что и меня, и с таким расчетом, что заглянуть в лицо девушке и прилечь ее внимание я мог, лишь вопреки всем правилам этикета перегнувшись через моего соседа Годвина.