— Но католичкой и падшей женщиной она стала благодаря вам! — сквозь стиснутые зубы прорычал я. — А теперь вы хотите от нее избавиться, развязать себе руки! Все ее грехи — это ваши грехи, отче!
— Думаете, я этого не знаю? — Он схватил меня за руки и приблизил свое лицо вплотную к моему. Впервые под маской профессионального спокойствия я разглядел бушевавшую в нем бурю.
— Не похоже, чтобы вы сильно об этом сокрушались, — надавил я.
— Сокрушаюсь?.. — Он еще с минуту молча смотрел на меня, потом выпустил мои руки и со странным, совсем невеселым смешком заявил: — Я могу показать вам, как я сокрушаюсь, Бруно. — Он принялся расстегивать куртку, а я опустился на скамью и тупо смотрел, как иезуит распахивает рубашку из тончайшего батиста; под ней открылась власяница из грубой черной шерсти. Он распустил ее и подтянул повыше к плечам, непроизвольно передернувшись при этом движении. — Вот как я сокрушаюсь, — произнес он, поворачиваясь ко мне спиной.
Широкая обнаженная спина, вся в клочьях окровавленной кожи; глубокие, кровоточащие раны: металлические крючья впивались здесь глубоко в тело, вырывая живую плоть. Свежие шрамы поверх старых. Во время скитаний по Италии мне часто доводилось видеть бичующихся, и каждый раз я дивился тому, что человек решается с такой жестокостью терзать собственное тело ради непонятного, придуманного кем-то искупления. Во рту стало солоно, я вздохнул и отвернулся. Джером вновь поглядел мне прямо в лицо. Что-то в нем, как мне показалось, надломилось: в глазах ярость смешалась со слезами.
— Достаточно вам такого покаяния? И вы думаете, что я ее не любил? Что душа моя не разрывалась надвое между долгом и чувством?
— Если вы ее любите, так не губите, — почти беззвучно взмолился я.
— Господи, Бруно, да не собираюсь я ее губить! — вскрикнул он, вцепившись обеими руками в свои густые волосы. — Во Франции она окажется в безопасности.
— Боюсь, вы лжете.
Он глубоко вздохнул, потом овладел собой, и взгляд его снова сделался суровым.
— Что ж, вы не верите мне, я — вам.
Он опустил власяницу, скрипнул зубами, когда грубый ворс коснулся истерзанной плоти, застегнул рубашку под горло, накинул куртку — все это не сводя с меня глаз. Затем наклонился и, подобрав с пола веревку, тщательно связал мне ноги — надежно, однако стараясь не причинять боли.
— Прощайте, Бруно, — сказал он, поднимаясь и глядя на меня с грустью. Быстрым движением руки он смахнул со щеки слезу. — Мне очень жаль, но другого выхода нет. Буду молиться о том, чтобы в последний час Господь не оставил вас.
— Люк изнутри не открывается, — предупредил он. — И стены здесь толстые, так что кричать без толку. Но на всякий случай…
— Джером! — Я вскинул руку, чтобы остановить его, когда моих губ коснулась ткань. — Погодите!
— Слушаю вас! — с какой-то трогательной готовностью откликнулся он; подумал, наверное, что я все же решил напоследок покаяться.
— Оставьте мне свет. — Я уже и не пытался скрыть дрожь в голосе.
Он коротко кивнул, завязал мне рот и двинулся к люку. Я смотрел ему вслед; вслед сапогам из отлично выделанной кожи, которые мелькнули и скрылись в квадратном проеме. Затем бесшумно скользнула на место крышка люка, и дневной свет исчез. Я остался один, замурованный, связанный. Ни пошевелиться, ни крикнуть — все равно что похоронен заживо.
Последняя мысль, которую я запомнил: пожалуй, я рад буду даже Дженксу, когда тот придет. Тщетно я боролся с клаустрофобией, мне казалось, будто грудь моя разрывается, воздух не проходит в легкие; пламя свечи дрожало и расплывалось перед глазами, я быстро терял чувствительность, будто тонул, — и наконец блаженное беспамятство накрыло меня и унесло в спокойную тьму.
Глава 21
Я был пробужден внезапно и грубо: меня просто швырнули на пол. Свеча давно догорела, но открытый люк бледно светился; крышку снова подняли. Я моргал, различая лишь какие-то смутные тени.
Две крепких руки ухватили меня и потащили наверх, там другие руки подхватили меня под мышки и выдернули из люка. Ослепленный, не пришедший в себя, я сощурился и приготовился уже заглянуть в прозрачные глаза Дженкса, но увидел мужчин в форме — я только не мог понять, армейские это мундиры или какие-то другие.
Человек в мундире грубо поволок меня вверх по ступеням в комнату, залитую ярким светом — солнце стояло в зените. Я оступился и рухнул на колени к ногам какого-то светловолосого коротышки с лисьей мордочкой, острой ухоженной бородкой и широкими усами; одет он был в зеленую куртку. Человек этот погладил бородку, с явным удовлетворением осмотрел меня и кивнул, подавая какой-то знак. Солдат вытащил кинжал и сунул его мне под нос. Я попытался отвернуть голову, крикнуть, но ткань на лице заглушала слова. Солдат невозмутимо подсунул кончик кинжала под эту ткань и перерезал ее, освободив мне лицо.
— Это он, сэр, — послышался чей-то голос. Я поднял голову и узнал того, кто ночью выпустил меня через восточные ворота Оксфорда. На этом человеке был, по крайней мере, знакомый мундир — мундир стражника.
— Итак, — заговорил главный, с лисьей мордой. — Где ваш сообщник?
Я вытаращился на него в полном недоумении.
— Отвечай, папистская сволочь! — И он пребольно лягнул меня в живот.
— Не понимаю, — прошептал я; только я глотнул свежего воздуха, и вновь из меня вышибают дух.
— Что ты бормочешь? — Лисья морда шагнул ко мне, присел на корточки и с явным интересом заглянул мне в лицо. — По-английски отвечай, дерьмо!
— Нет у меня никакого сообщника, — прошептал я.
— Что у тебя за акцент?
— Я итальянец. Но я…
— Так я и думал. Иезуит, засланный из Рима. Ну что ж, отец, мы вас и в вашем убежище отыскали. Боюсь, не такие уж верные слуги у леди Толлинг, как она думала. Вам известно, кто я такой, отец?
— Нет. И я вовсе не иезуит… — заговорил я, но лисьемордый поднял руку и довольно ощутимо врезал мне по щеке.
— Заткнись! У тебя будет время для оправданий, но после, когда ты объяснишь нам, где найти твоего дружка. Я — мастер Джон Ньювел, дознаватель графства Оксфордшир. Назови свое имя и не трать время, перечисляя клички и псевдонимы. Все равно мы выбьем из тебя правду.
Облегчение нахлынуло на меня. И пусть этот человек только что ударил меня по лицу, я готов был обнять его и расцеловать. Раз он и его вооруженные люди ворвались в усадьбу, значит, вестник добрался-таки до Сидни и тот обратился к властям… Одно только плохо: судя по словам дознавателя, они опоздали, и Джером с Софией ускользнули от них.
— Я доктор Джордано Бруно из Нолы, — сказал я, пытаясь выпрямиться и держаться с достоинством. — Я гость Оксфордского университета, путешествую в свите пфальцграфа.
— Лжешь, — коротко возразил он. — Ты — один из попов леди Толлинг. Говори, где другой? Нам удалось развязать язык одному из слуг, и тот сказал, что был еще и другой, высокий, светловолосый. Где он прячется?
— Бежал, — заговорил я. — Он поехал к морю вместе с молодой девушкой, Софией Андерхилл. Их ждет корабль, чтобы отвезти их во Францию, и там девушку убьют. Скорее, перехватите их!
Дознаватель злобно рассмеялся.
— А тебе и язык развязывать не приходится, иезуитик, — заметил он. — С тобой мои люди запросто справятся. Вот вам папистская верность, — добавил он, оглядывая своих подчиненных, и те подобострастно захохотали.
— Я не иезуит, — запротестовал я. — Где Сидни? Он скажет вам, кто я такой. Позовите Сидни.
— Кто такой Сидни? — осведомился дознаватель.
— Сэр Филип Сидни, племянник графа Лестера. — Я почувствовал, как убывает моя уверенность. — Разве не он направил вас сюда, по моей просьбе? Он не с вами?
— Сэр Филип Сидни? — Дознаватель развлекался от души. — Хо-хо! А ее величество королева не прибудет сюда самолично, чтобы заступиться за тебя? Нет, дружок ты мой римский, меня вызвал не сэр Филип Сидни и не другой какой аристократ, но мастер Уолтер Слайхерст из колледжа Линкольна, у которого имелись основания полагать, что известный папист и к тому же убийца бежал из Оксфорда в Грейт-Хэзли, чтобы найти там убежище.